Сны Флобера - Александр Белых

Возникла пауза.

— Ну, так ложись рядом, — притворно зевнув, сказала Марико.

Орест выскользнул из постели и юркнул к ней под одеяло. Сославшись на жару, он скинул пижаму.

— Хорошо! — выдохнул он.

Марико прикоснулась к его плечу: оно было влажным и горячим.

— Я поняла, северные люди жаркие, — сказала Марико, сдерживая волнение.

Когда он, наконец, умостился рядом, она вздохнула. «Однако мало — помалу мы сближаемся», — подумала она и вскоре уснула. В голове Ореста роились впечатления сегодняшнего дня; он усмехнулся забавному случаю с тараканом на уроке. Он забыл рассказать о нём госпоже Исиде. Этой ночью он не приставал к ней, как того ожидала Марико…

В поезде Марико покатывалась со смеху, закрывая рот ладошкой.

— Ха — ха — ха! Не может быть! Фу! Как, голыми руками взял таракана за лапку и сказал

преподавателю, что нашёл сверчка? А что же госпожа Канда? Ты напугал её! Прямо взял этого таракана и положил на кафедру? Ты сказал, что японцы таких насекомых держат в клетке, как птичек? Ха — ха — ха! Орест, ты такой забавный, какой ребёнок! Как ты радуешь моё материнское сердце!

Он наивно хлопал ресницами, тёмные глаза Исиды посветлели от радости. Орест посматривал на пассажиров, ловил их взгляды на себе и его спутнице, пытался угадать, что они думают о них. Например, они могли бы думать: «Что связывает юного иностранца с этой женщиной?» Или: «Не любовники ли они?» Или: «Из какой страны этот юноша? Из Германии? Из Франции?» А вон та элегантная дама у окна в перчатках и шляпке, видимо, подумала не без скрытой гордости: «Как прекрасно, что Япония стала открытой страной, нас принимают в мире такими, какие мы есть, и даже заводят личные отношения, как этот молодой иностранец и моя соотечественница!»

Однажды в переполненном метро Орест уступил место женщине. Рядом стоящие японские мужчины покосились на него и тут же приняли невозмутимый вид. Женщина отказывалась, но в конце концов поддалась его уговорам. Потом, когда освободилось место рядом с ней, она пригласила присесть Ореста и высказала сокровенную мысль — с оттенком сочувствия к иностранцу:

— Все люди одинаковы, и японцы, и европейцы.

Ореста поразила эта банальная фраза, в которой он прочитал озабоченность этой женщины инакостью японской нации.

— Да, так! — согласился Орест.

Наконец, они приехали; потом минут пятнадцать шли по мокрому асфальту среди однообразных домов.

— Это здесь, — сказала Исида.

Обычный с красной черепицей на крыше двухэтажный дом, окружённый каменной оградой, через которую свисали фиолетовые цветы адзисаи. В неухоженном саду росли цитрусовые деревья с зеленовато — оранжевыми плодами. Ставни в доме были закрыты. Спёртый воздух ударил в нос, когда Исида ключом открыла дверь и они вошли внутрь. Было сумрачно и прохладно; пахло как в доме, из которого давно вынесли покойника, но забыли проветрить.

— Видимо, здесь никто не живёт, кроме паучков, — сказал Орест.

— Да, никто, — подтвердила Исида.

Всю мебель — диван, шкафы, стол — покрывала от пыли полиэтиленовая плёнка. Исида принялась наводить порядок, прибирать вещи, хлопать дверцами шкафов. Эти суетливые действия в нежилом доме показались Оресту бессмысленными. Из шкафа вывалилась стопка старых литературных журналов. Орест полистал один из них, разглядывая фотографии, на которых были запечатлены европейская дама в длинном платье вместе с симпатичным японцем в форме морского офицера; затем полистал семейный альбом с фотографиями. Вскоре ему наскучило это занятие. Он перешёл в соседнюю комнату, где Исида ползала на корточках и гремела утварью.

— Вот, посмотри, что я нашла, — обратилась она к Оресту.

Из её рук он взял округлую медную пластинку с ручкой.

— Это зеркало, но медь потускнела. Видишь, зелень! Надо бы почистить, — сказала Исида.

— Я начищу его до сияния. Будет гореть, как Золотой павильон в Киото, — услужливо предложил Орест.

— Да — да! Я прошу тебя. Это старинное зеркало. На обратной стороне, видишь, изображены две плывущие в разных направлениях рыбы. Говорят, этот орнамент пришёл из Бохайского царства. На других зеркалах чеканились корабли под парусами.

* * *

— Есть ли какая‑либо идея в человеческой страсти?

Флобер, отлёживаясь в ногах спутников, приоткрыл глаза: на лице женщины покоилась уютная безмятежная старость. Женщина дремала. На скамье лежала маска египетской красавицы. На устах маски не утихала улыбка — словно утлая лодка на привязи.

Вагон покачивало. Флобер уткнулся носом в цветок ириса, кем‑то оброненного на пол. Он отпустил свои мысли и его тотчас завлекло в водоворот чужих. Вагон превратился в храм. Где‑то в комнатах звонил телефон. Пёс подумал: «Если я не успею добежать до телефона через длинную галерею, то мне никогда не стать явным».

Флобер вскочил и побежал…

На перекрёстке он услышал:

— Фабиан, позвони мне из Мемфиса, как только прилетишь на место казни.

Тяжёлые капли дождя с глухим звуком упали на зонты.

Флобер бежал через ночной город….

— Приходи ко мне, Фта, и в Мемфис отнеси, видишь, сердце моё убежало тайком. Что гонит меня к месту казни? Имя моё ненавистно, кому мне открыться сегодня?

Флобер бежал и бежал, пока не стал задыхаться.

— О, если б я знал имя господа, он научил бы меня выдыхать хвалу и вместе с ней тот безжизненный глоток воздуха, застрявший в гортани…

«Фта наклонился надо мной, утомлённый солнцем, и наклонился вечер над озером; отбросив посох, я не устыдился поцелуев — уста его, как расколотый кувшин, пролились в мои уста».

Когда слёзы стали остывать, Флобер проснулся.

Было тихо, как в Алуште. В море покачивалась лодка; один из рыбаков, пытаясь сохранить равновесие, забрасывал невод. Он утопал в ослепительном свете полуденного солнца.

Флобер щурился. Мириад солнечных бликов на волнах превратили воды в ночной, сияющий огнями город со спущенными парусами, дремлющий на рейде.

На прибрежной траве покоились часы на кожаном ремешке. Через них прыгнул зелёноглазый кузнечик. Секундная стрелка конвульсивно вздрагивала, пытаясь преодолеть смертельный рубеж между девятью и десятью секундами, но каждая попытка завершалась поражением: тоненькая позолоченная стрелка неизбежно возвращалась в прошлое. Ей не хватало, видимо, той упругости мускулистых лап богомола, который с лёгкостью совершил немыслимый прыжок через Время, насмехаясь над человеческой механикой.

Глаза Флобера ещё не привыкли к яркому свету. В прибрежной заводи красовался ирис, с хрупким изяществом развернув фиолетовый с жёлтыми прожилками лепесток. Цветок двоился в воде. Он с каким‑то надменным великолепием отвернул лицо в сторону убегающей вдаль невыразимой мысли.