Повторение пройденного. Повести о женщинах - Сергей Алексеевич Баруздин

которых не должно было бы быть по всем законам здравого смысла. И — неожиданные совпадения, как часто встречаются они в жизни! Куда чаше, чем в книгах…

— И давно вы опять здесь? — спросил я, когда сестра поправила на мне одеяло.

— Второй месяц.

— На каких же фронтах были?

— Под Ленинградом, в Прибалтике, потом на Втором Белорусском, а когда там кончилось — на Дальнем Востоке. Мукден, Харбин, Порт-Артур.

Она улыбнулась почему-то виновато, лицо ее зарделось:

— Вот изуродовали… Как раз в Маньчжурии, когда у меня уже… Зато вот сынок у меня растет. Такой славный мальчик — Вовочка…

Она сказала это так, как может сказать только женщина, мать. Мать, прошедшая войну не только как воин, солдат, а и как женщина… А ведь это не одно и то же!

— Сколько же ему?

— Да вот уже два месяца! Пойду кормить сейчас… Я ведь тут рядом живу…

В палате нас четверо. Двое, наглухо забинтованных, после пластических операций. Старшина и младший сержант. Они лежали, погруженные в одни и те же мысли: что будет с их лицами.

— Сын на меня был похож как две капли воды, говорили, — произнес один. — А теперь как же? Глупо получается…

Второй утешал не то соседа, не то себя:

— Конечно, всяко выходит, но, говорят, и ничего получается. Не так уж безобразно. Вон у Верочки ведь ничего. Женщина — и то терпит. А потом что нам — люди семейные. За бабами не бегать.

У третьего — суставной ревматизм и еще, кажется, плохо с сердцем. Лицо и ноги отекали, по ночам он стонал, без конца повторяя: «Дьявольщина! На войне хоть бы хны, а тут все болячки повылезали!»

Моя койка у окна. Окно выходило не во двор, а на противоположную сторону — в какой-то узкий переулок. Скрипел снег. Утром скрипел. Днем. Вечером. И ночью. По переулку вдоль забора шли люди. Влево и вправо. Обрывки слов и скрип, скрип, скрип. Сегодня на улице морозно, и за окном скрипело весь день. Вчера была оттепель. Капало с крыш и булькало в лужах. Дворничиха трижды посыпала песком скользкие места и брюзжала на прохожих: «Работать дайте! Не видите! Посторонитесь!»

Скоро вторые сутки, как я лежал здесь. Только вторые, а сколько впереди. Наверняка наши успеют доехать до Курил. Курилы — это где-то далеко. А матери надо позвонить завтра. Попросить разрешения у Гурия Михайловича и позвонить. А может, и Ксении Павловне — самому? Нет, пусть лучше мать. Она может съездить и узнать все подробнее. Ведь домой Наташа, конечно, пишет. И ничего не могло случиться — война с Японией давно кончилась. Но почему же мои письма с ноября не доходили до нее? И что это: «Адресат не значится»? И почему она сама молчала? С ноября. Ноябрь. Декабрь. И вот теперь — январь…

Комсоргом я стал вскоре после гибели Саши. Иметь штатного комсорга нам не полагалось, и потому формально меня зачислили на должность адъютанта замполита. Это было еще полбеды: капитан почти не беспокоил меня поручениями. Но поскольку я был освобожден от занятий и прочих солдатских повинностей, как только возникала необходимость найти человека для нового дела, вспоминали меня:

— Пусть заодно…

Так, в Пилишчабе, под Будапештом, нам срочно потребовался почтальон. Полевая почта оказалась далеко, в восемнадцати километрах. Я стал заодно почтальоном. Каждое утро на велосипед — и за почтой. Впрочем, мне это даже нравилось: письма, адресованные мне, я прочитывал на два часа раньше.

В Пилишчабе мы жили в огромном каменном сарае, жили и спали тесно, почти по-фронтовому. Не было помещений для столовой, для занятий.

Но вот в октябре нас перевели в Пилишварошвар — довольно большое селение городского типа, и выделили сразу несколько домов.

— Хорошо бы теперь оборудовать Ленинскую комнату, — сказал замполит.

— Да, чтоб солдаты могли и отдохнуть, и развлечься, и поработать над повышением своего уровня, — поддержал замполита майор Катонин.

Надо так надо. Несколько дней мы приводили в порядок помещение, приобрели радиоприемник, шахматы, шашки, немного книг и журналов, повесили лозунги. Все остались довольны.

— Ну, а заведовать Ленинской комнатой, пожалуй, лучше всего тебе, — сказал замполит. — Поскольку мы от занятий тебя освободили… Кстати, майор согласен. Я договорился.

Так я стал комсоргом, адъютантом, почтальоном, заведующим Ленинской комнатой.

— А койку свою сюда поставь, — посоветовал замполит. — При хозяйстве и спать удобнее.

Я было обрадовался. И в самом деле, перед сном, когда прозвучит отбой, приемничек можно покрутить! И самостоятельность — полная!

В первую ночь мне разбили только одно стекло. Виновника я не обнаружил и наутро. Прежде чем ехать за почтой, отправился к старшему местному полицейскому. Он оказался весьма любезен, быстро понял, что к чему, и через десять минут прислал мне стекольщика.

— До ночи хорошо будет, прочно будет. Ночью не знаю, как будет. Выборная борьба! Кто как борется. Бандиты житья не дают! Зови опять меня. Завтра зови. Да я и сам приду.

Стекольщик оказался словоохотливым и отлично говорил по-русски. Во время первой мировой войны был у нас в плену, женился на русской, и даже дети, мол, у него по-русски говорят не хуже, чем по-мадьярски.

— Может, не обязательно опять побьют? — засомневался я.

— Побьют, побьют, — утешил меня стекольщик. — Пока выборы не кончат, бить будут.

В Венгрии проходила предвыборная кампания. Десятки партий — крупных, мелких и вовсе ничтожных — вели не очень понятную нам борьбу. Социал-демократы и социалисты, аграрники и консерваторы… Сами мадьяры говорили нам, что реакционные партии тесно связаны с англичанами. Английские представители в союзной контрольной комиссии, находящейся в Будапеште, не стеснялись присутствовать на предвыборных собраниях консерваторов и аграрников и руководить в открытую их борьбой против Коммунистической партии. Чтобы подкрепить свою деятельность против коммунистов, реакционеры взвинчивали цены. И правда, цены росли в Венгрии не по дням, а по часам. На прошлой неделе килограмм сахара стоил 18 тысяч пенгов, сейчас — 25 тысяч. Два дня назад за обычную иголку я платил 100 пенгов, сегодня она уже стоила 120. Коробок спичек — 200 пенгов. Тетрадка плохой бумаги — 600. Сапожная щетка — 800… В суматохе предвыборных страстей появились какие-то ночные бандитские шайки. Убивали коммунистов, наших солдат, грабили, насиловали. Уже несколько ночей подряд наш дивизион поднимали по тревоге: мы выезжали то в Пилисанто, то в «родную» нам Пилишчабу, то в Дьендьеш. Арестованных и найденное оружие сдавали в полицейское управление.

И вот теперь еще эти стекла!

Полночи я не спал, ожидая, когда, по уверению стекольщика, в окно вновь влетит булыжник. Но вокруг было