Что знает ночь? - Дин Кунц

Рассказав Реджине, что раскопал скелет матери в безымянной могиле, он ожидал увидеть шок, или горе, или злость, вызванные известием о случившемся с ее сестрой. Но она по-прежнему сидела за столиком, его ужасная новость не произвела на нее никакого впечатления. Она лишь сказала ему, что он глупый мальчишка и пожалеет о том, что рылся в земле, как собака в поисках костей.

Осознав, что скрывается от него нечто гораздо большее, чем он даже мог себе представить, мальчик подумал, что ему придется выгрызать, или вырезать, или выбивать правду из Реджины. Но, пусть и не предложив ему сесть, правду она ему рассказала. Говорила с холодной, едкой радостью, и чем дольше мальчик слушал Реджину, тем больше убеждался в ее безумии.

Мелисса, улыбающаяся и продолжающая карточную игру по ходу этих откровений, представлялась мальчику не менее безумной, чем ее мать. Но безумнее всех, конечно же, был Тиджей, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд, патриарх клана.

Унаследовав крупное состояние и приумножив его, Тиджей не боготворил деньги. Сам удивительно красивый, гордящийся своей внешностью, он боготворил красоту, то есть отчасти поклонялся самому себе.

Он боготворил красоту, но не знал, как создавать ее, что убедительно доказывали его фильмы и его псевдозамок. Он еще был подростком, когда увлечение красотой превратилось у него в одержимость (и неестественную страсть) младшей на год сестрой, Алиссой. Реджина могла только догадываться, когда именно это случилось, но со временем стало ясно, как это отразилось на психике Алиссы.

Алисса стала звездой немого кино под именем Джулиан Хатуэй. В те годы кино считалось искусством низшего порядка, вроде ярмарочных шоу и водевилей. Актрисы того времени работали под псевдонимами, а пресса снабжалась их биографиями, сочиненными на киностудиях, с которыми эти дамы подписывали контракт.

Джулиан вроде бы вышла замуж за Тиджея на пышной церемонии в Акапулько, когда ей было двадцать пять, а ему двадцать шесть. Разумеется, они никогда не сочетались бы узами брака, будучи братом и сестрой.

Реджина тасовала карты и делилась с уродливым мальчиком самым сокровенным, а он никак не мог понять, каким образом это событие давно ушедших дней, этот порочный союз, заключенный за тридцать один год до его рождения, мог определить его судьбу и гарантировать ему жизнь, полную одиночества, горечи и насилия.

Сдавая карты, Реджина объяснила, что единственный ребенок Тиджея и Джулиан, Маджори, родившаяся в 1929 году, — дитя инцеста. Ее отец был также ее дядей, а мать — тетей.

Девочка выросла красивее матери, подтверждая теорию Тиджея, что большую красоту можно отфильтровать из меньшей красоты. Он верил, что отдельно взятую человеческую семью можно улучшать и совершенствовать, как породу собак, усиливая в них нужные характеристики. Предотвращая внесение худших генов, обеспечивая спаривание только индивидуумов с желаемыми качествами, семья могла создавать красавцев, каких никогда не знал мир.

Через четырнадцать лет после рождения Маджори Джулиан повесилась в комнате под крышей южной башни, узнав, что ее дочь беременна от Тиджея. Последнего это самоубийство очень даже устроило. Его попытки улучшить собственную породу более не осложнялись необходимостью «обслуживать» жену.

В 1942 году, когда Тиджею исполнилось сорок два, юная Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, отец которых приходился им дедушкой и двоюродным дедом. Близняшки красотой превзошли свою мать, и Тиджей воспринял это как абсолютное оправдание своих действий и доказательство своей теории.

— Ты родился через пятнадцать лет, — сказала Реджина нежеланному гостю, стоящему перед ней, выкладывая на стол валета, даму и короля крестей. — И благодаря этому я и мои потомки будут единственными наследниками Краун-Хилла.

Мальчик начал понимать неизбежность своего появления на свет в таком уродливом теле. Он находился на пороге открытия: еще чуть-чуть, и он поймет, кем должен стать и что делать со своей жизнью. До того момента, как мальчик превратился в меня, оставалось несколько часов.

Дождь со снегом стучал в окно, словно когти крыс или острые зубы летучей мыши, раскусывающей панцири жуков.

За десять дней, прошедших после резни Вобурнов, настроение Джона Кальвино стало еще более мрачным. И он никак не мог улучшить его. Возвращение призрака в их дом, а он не верил, что причина — в его богатом воображении, угнетало, вселяло ожидание поражения и смерти. Джон с этим боролся, но, увы, безуспешно.

Даже вне дома, как сейчас, гнетущее настроение не покидало его. Пугающие ассоциации, чего никогда не было раньше, приходили к нему все чаще — крысы, летучие мыши, панцири жуков, — вызываемые чем-то совершенно невинным, вроде дождя со снегом, стучащего в окно.

Здесь, в кабинете священника, отца Билла Джеймса, в доме, примыкающем к церкви Святого Генриха, Джон ожидал, что уныние отпустит его в силу относительной святости этого места. Но нет, настроение ни на йоту не изменилось к лучшему.

Он стоял у окна, возможно, потому, что вид из него открывался мрачный. Под каменно-серым небом легкий туман напоминал едкий дымок, поднимающийся над догорающими углями. Черные стволы и голые ветви деревьев являли собой отвратительный хаос, обычно скрываемый занавесом листвы.

Отец Уильям Джеймс прибыл, извиняясь за пятиминутное опоздание. Лет сорока, с коротко стриженными каштановыми волосами, крепко сбитый, но подтянутый и быстрый, отец Билл — он предпочитал, чтобы его так называли, — выглядел не католическим священником, а учителем физкультуры старшей школы. Дома — случалось, и не только дома — он носил кроссовки, серые брюки из хлопчатобумажной ткани и футболку с длинными рукавами. Костюм священника надевал, лишь когда чувствовал, что без этого не обойтись.

Он энергично потряс руку Джона и повел его к четырем кожаным креслам работы Германа Мюллера — офисной мебели, на колесиках, удобной, эргономичной, стильной, — которые стояли вокруг круглого столика со стальным основанием и стеклянным верхом. Из другого окна открывался тот же вид: лишенные листвы деревья, туман, снег с дождем.

Кабинет в доме священника отличался от того, каким он был двумя годами раньше, до ухода на пенсию отца Олбрайта. Вместе с мебелью викторианского периода ушли и изящные картины, и статуи. За спиной священника на стене висело абстрактное бронзовое распятие, напоминавшее Джону тряпку, обернутую вокруг старомодного ворота с четырьмя ручками.

Этот кабинет предназначался для обсуждения серьезных дел. Нынешний священник понимал, что он не только пастух своего стада. Помимо этого на него возложен и присмотр за активами прихода, и забота об общественном благосостоянии, и направление энтузиазма прихожан на решение наиболее насущных социальных проблем, и многое другое.

Отец Билл указал на снег с дождем за окном.

— Не помню такого холодного октября.

Джон кивнул.

— Говорят, осень будет короткой, а зима ранней.