Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд

Перед отъездом в Бернские Альпы вместе с Хобхаусом Байрон решился дать отставку доктору Полидори. Они расстались друзьями. Байрон говорил Меррею: «Он безвредный малый, но постоянно попадает в переделки и слишком молод и беспечен…» Позднее он сказал: «Мне было жаль расставаться с ним, потому что я быстро привязываюсь к людям…»

17 сентября Байрон и Хобхаус тронулись в путь. Байрон решил вести путевой журнал для сестры. Ее уверения в неизменной доброте леди Байрон терзали его, и он написал: «О ней ты суди сама, но не забывай, что она погубила твоего брата… Каким дураком я был, когда женился, да и ты поступила не очень мудро, моя милая, мы могли бы счастливо прожить вместе, подобно старым девам и холостякам. Я никогда не найду никого, похожего на тебя, а ты, как ни тщеславно это звучит, не найдешь никого лучше меня. Мы созданы друг для друга, и все же мы, по крайней мере я, волею обстоятельств разлучен с единственным существом, которое любило меня и к которому я чувствовал сильнейшую привязанность».

Горный пейзаж поразил воображение Байрона, в точности соответствуя его мрачному настроению. Пастухи, извлекавшие скорбные звуки из своих свирелей, звон коровьих колокольчиков, шумящие водопады были словно бальзам для его души. Байрон записал в путевом журнале: «Прибыли к подножию горы (Юнгфрау, что значит «Дева». – Л.М.); ледники, водопады, один из них высотой 900 футов, они вьются по скалам, словно хвост белой лошади, развевающийся на ветру. Наверное, именно так выглядит «конь блед», на котором едет смерть».

Исполинские горы вознесли дух Байрона на восторженные, но мрачные высоты. «Слышал сход лавин почти каждые пять минут, словно Бог изгонял дьявола из рая снежными потоками». В этот день Байрон закончил описание путешествия такими словами: «Видели целые леса высохших сосен; стволы без коры, искореженные, ветви безжизненные. Все это сделала одна зима; они напомнили обо мне и моей семье».

Байрон и Хобхаус поднялись на вершины Венгенских Альп и осмотрели Юнгфрау, пик Аржент, «сияющий, словно откровение», Большой и Малый Эйгер и Веттерхорн. Во время спуска восторг Байрона утих, и он заключил дневник словами: «…ни музыка пастушьей свирели, ни грохот лавин, ни горный поток, ни ледник, ни лес, ни облако не сумели ни на минуту снять тяжесть с моего сердца и позволить позабыть о своем проклятом существовании…»

Вести из Англии лишь на время обрадовали Байрона. Шелли доставил рукопись «Чайльд Гарольда» Меррею, который, «дрожа от предвкушения», немедленно отнес ее своему литературному советнику. Гиффорд хотя и был болен, но сел в постели и прочел каждую строчку. «У него даже началась лихорадка, так он был взволнован…» Дуглас Киннэрд, бывший до этого времени агентом Байрона, получил от Меррея 2000 фунтов за право издания «Чайльд Гарольда» и «Шильонского узника». И Меррей никогда не пожалел об этой сделке.

Шелли немедленно выразил уверенность в ярком литературном будущем своего друга. «…Вы избраны среди других, чтобы вознестись на вершины мысли… Как это будет, я не могу сказать». Как-то Шелли порекомендовал взять в качестве темы Французскую революцию. «Однако эта тема не вяжется с духом, с которым вы должны посвятить себя вашей великой судьбе, поэтому вы не должны использовать никаких суждений, кроме ваших собственных…»

Это был хороший совет, потому что Байрон мог следовать только своему внутреннему голосу. Но сначала он должен был пройти через поэтическое очищение, отличное от всего, что было раньше. Все несчастья, ощущение вины, разочарование и бесплодные мысли, терзавшие его летом после размышлений об отношениях с Августой, браке и расставании, нашли выход в поэтической драме, начатой еще в Альпах и рвавшейся из души на бумагу. Образ Манфреда, появившийся после прочтения отрывков из «Фауста» Гете, которые перевел Льюис, в понимании Байрона стал больше похож на Прометея, нежели на самого Фауста.

Но настоящая драма развертывалась в душе героя. Конфликт был одновременно личностным и вселенским. Когда Манфред вызывает духов, включая духа звезды, которая повелевает его судьбой, то просит у них не власти и наслаждения, как Фауст, а «забвения». Причина страданий Манфреда заключается в том, что человек

Спасенный охотником за сернами от гибели Манфред поражает спасителя странными речами. Он завидует жизни простого крестьянина, но сам он другой и должен стремиться к тому, что «находится за гранью разумного бытия». После этого Манфред вызывает Фею Альп. На вопрос о том, каких благ он желает, Манфред отвечает:

Манфред признается, что была одна, которая разделяла его мысли:

На вершине Юнгфрау Манфред встречает парок и Немезиду. Однако его неукротимый дух отказывается склониться перед самым могущественным из всех духов, Ариманом, и все духи признают в нем равного. Это неизбежно, потому что духи, с которыми общался Манфред, созданы силой его воображения. Он заставляет их вызвать призрак Астарты, женщины, которую любил. Призрак не может простить его, потому что она тоже творение Манфреда, а он сам не желает прощать себя. Один из духов говорит:

Поэма достигла главной цели: Байрон сумел излить в ней свою вину и отчаяние. Он понял, что причиной ссоры с женой было то, что он не сумел бороться с земными узами: «божество» не справилось с «прахом».

В половине двенадцатого утра 5 октября Байрон и Хобхаус отправились в Милан, в последний раз взглянув на озеро, которое четыре месяца воодушевляло Байрона. Он не радовался путешествию, потому что сейчас у него не было ни цели, ни места назначения. Он опять подумывал о возвращении в Грецию, но судьба уготовила ему поездку в Венецию.

В тяжелом наполеоновском экипаже Байрон, Хобхаус и их итальянский проводник Анжело Спрингетти ехали по Симплонской дороге, по которой шел Наполеон. Их первым впечатлением от Милана были грязные номера в гостинице «Сан Марко». Однако неприятные воспоминания скоро сгладились замечательным обществом. Путешественники взяли ложу в театре «Ла Скала», культурном центре Милана, и в тот же вечер к ним присоединились Полидори, который путешествовал через Альпы, и монсиньор Лудовико ди Бреме, которого Байрон встретил в Коппе. Бреме поведал им сплетни о театральных ложах и сожалел о состоянии итальянской литературы, среди серьезных поэтов называя лишь Фосколо, Монти и Пиндемонте.