Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

— Так пусть будет бой.

— Какой это бой, — усмехнулся Селезнев. — Избиением младенцев такое называют, понял? У меня же разряд, а у тебя что... И не подначивай меня, пожалуйста, я на такое не клюю. Честь боксера-спортсмена для меня дороже.

— Ах, вы о чести заговорили, — вспылил Яранцев, — а где она была, твоя честь, Селезнев, когда ты бессовестно врал ребятам про меня?

— Виноват, — тихо сказал Селезнев. Но Гриша, разъярившись, пропустил это признание мимо ушей. Он уже опять жаждал драки и готов был вступить в бой даже с чемпионом мира по боксу. Ярость, как известно, подслеповата... И грубовата.

— Он, видите ли, честь свою бережет... А где она была, твоя честь, когда я тебя оскорбил?

— Ты меня?

— Хм, смотрите! Он уже забыл. Я же тебя клоуном обозвал. Ну, и по скуле врезал. А с тебя как с гуся вода. Клоун так клоун, оплеуха так оплеуха.

— А почему ты решил, что оскорбил меня, назвав клоуном? Клоун — это артист. И раз на то пошло, я тебе открою: вот отслужу и, если хватит таланта, обязательно стану либо клоуном в цирке, либо комиком в кино. Надеюсь, Никулина ты уважаешь?

— Уважаю, — пробормотал Гриша. Он снова растерялся. Что за наваждение такое? Никак он не может выбраться из этой нелепой истории.

— Вот видишь, клоуна Никулина ты уважаешь. Так почему же меня должно было оскорбить слово «клоун»? Вот оплеуха — это другое дело. Она меня и обидела, и оскорбила. И если бы кто другой, я бы выдал. Будь здоров, как выдал бы. Но все равно, ты не думай — я твой поступок не одобряю.

— Нуждаюсь я в твоем одобрении.

— Может, и не нуждаешься. Но я говорю, что не одобряю. Разумные люди сначала объясняются, а ты сразу полез в драку. И что особенно обидно — я ведь уже решил завтра утром перед тобой извиниться.

— А почему завтра утром, что за срок?

— Ну, сам знаешь, извиниться нелегко. И пока окончательно решишься на это, пока нужные слова найдешь...

— Ладно, суду все ясно! — сказал Гриша, мучительно обдумывая, как бы ему ответить Селезневу, который буквально сразил его своим благородством. «Вот это, я вам скажу, врезал! Как это у боксеров называется — нокдаун. Или, вернее, даже нокаут». Нет, Гриша в долгу не останется. Самолюбие не позволит. Он привык отвечать ударом на удар. И если даже подходящими словами не ответит, то делом — уж обязательно. Вот именно, делом. Даже лучше. И Гриша мгновенно принял решение.

— Ну я пойду, — сказал он. — Пойду доложу командиру.

— Что доложишь?

— Что ударил тебя. Пусть наказывает.

— Не дури, — сказал Селезнев и загородил дверь. — Подумай лучше. Мы же, кажется, все уладили: я извинился, ты, по-моему, извинение принял. Чего же еще? А доложишь — наверняка пойдут разговоры. И тут уж стыда не оберешься.

— А чего мне будет стыдно?

— Тебе — за то, что ударил, а мне — за то, что стерпел. Вот если хочешь — у нас послезавтра комсомольское собрание, — я скажу... Да нет, нет, не об оплеухе. Скажу, что перегнул. Ну, что дал слишком много воли языку. Словом, полностью раскритикую свою ошибку. Хочешь?

4

...Председательствующий на собрании, солдат второго года службы, вожатый караульных собак Полугаев, человек по натуре своей весьма немногословный, сказал:

— Я думаю, запишем так: принять заявление товарища Селезнева к сведению. Что? Обсудить? А что тут обсуждать? Парень обидел товарища. Но он же извинился. Тут все ясно.

— И все-таки позвольте мне, — сказал, поднимаясь, секретарь комсомольской организации старший лейтенант Цапренко. — Самокритичность товарища Селезнева, конечно, похвальна. Сами знаете, есть у нас в подразделении и такие невоспитанные люди, которые ни за что сами перед товарищем не извинятся... Считают это, видите ли, ниже своего достоинства. И я очень рад, что наш товарищ, комсомолец Селезнев, к числу их не принадлежит. Жаль только, что Селезнев, как мне кажется, не до конца понимает, чем плоха была его шутка.

— Как не понял? Понял, — крикнул с места Селезнев.

— Нет, извини меня, Селезнев, я думаю, что ты все-таки не понял. По-твоему, выходит, что случай и сам по себе был смешной, а ты, так сказать, только немного переборщил, изображая его. Если не ошибаюсь, ты так сказал?

— Да, почти так, — подтвердил Селезнев.

— Вот и получается, что ты не все понял. Потому что ошибка твоя не в том, что ты преувеличил смешное, смешное почти всегда преувеличивают, а в том, что осмеял ты, товарищ Селезнев, совсем не то, что нужно. Точнее сказать — осмеянию не подлежащее.

— А ведь смешно показал, — заметил, улыбаясь, Полугаев. — Я давно так не хохотал.

— Верно, что смешно. У Селезнева талант, он артист, посмешить умеет. Но над чем вы смеялись, товарищи, скажите? Ну, что смешного сделал Яранцев? Не понимаю! Молодой солдат, впервые в жизни находясь на посту, честно и добросовестно выполняет свой долг. Вот именно, по совести! И конечно, по уставу. И вот вместо того, чтобы похвалить Яранцева, над ним смеются и, следовательно, этим самым его порицают. А порицания как раз достойны другие наши комсомольцы. И прежде всего, если хотите знать, ваш секретарь Цапренко. Да, да. Не улыбайтесь, товарищи. Это я вам не урок самокритики даю, а просто устанавливаю истину. Ведь я, как начальник караула, обязан был сказать впервые заступающему на пост солдату Яранцеву, что всеми уважаемый в районе тракторист, а нынче пенсионер Ибрагим Юсупович Мамедов чуть не каждый день пасет свою козу поблизости от запретной зоны и стал, так сказать, неотделимой частью здешнего ландшафта. Не сказал Яранцеву об этой особенности охраняемого им поста и комсомолец разводящий Сулаберидзе. И комсомолец Николаев, которого Яранцев сменил на посту, тоже ничего ему про старика Мамедова не сказал. А товарищ Яранцев, сдавая пост, не забыл сказать про него заступающему Селезневу. Вот теперь подумайте, Селезнев, что вы осмеяли? И некоторым другим товарищам, по-моему, следует подумать, над чем они, собственно говоря, смеялись.

В комнате стало