Полет Ворона - Дмитрий Вересов

— Не знаю, — сказала она. — Может быть… Вот вы говорили о себе, как мальчишкой приехали в Ленинград, имея четко поставленную цель. В шестнадцать лет у меня тоже была цель, может быть, наивная, надуманная, но очень четкая. Я закрывала глаза и видела себя — знаете кем?

Она вновь хлебнула из фляжки и протянула Воронову. Он последовал ее примеру.

— Надо думать, не кинозвездой.

— Нет, конечно. Директором крупного предприятия, возможно, министром. Женщиной, взявшей на себя ответственность руководить делом и людьми. Видела просторный, строгий, со вкусом обставленный кабинет, множество телефонов на столе, множество людей в приемной, дожидающихся моей подписи, моего решения, жизненно важного и лично для них, и для дела, и для страны. В общем, все то, что наяву видела на работе у отца.

— У отца? А кто?.. Ах да, конечно… — Воронов хлопнул себя по лбу. — Конечно же.

Она снова взяла у него фляжку. Щеки ее зарозовели, в глазах появился блеск.

— Я поступила на непрестижный факультет, на непрестижную специальность, хотя, как вы понимаете, имела неограниченный выбор. Я понимала, что в других производствах женщине путь наверх закрыт, закрыт давней и жесткой традицией. А мне нужно было именно наверх — стремление управлять у меня в крови. Наследственное, должно быть…

— В шестнадцать лет я хотел примерно того же, — сказал Воронов. — Но стал постарше и решил иначе. Я хочу отвечать только за самого себя. И не потому, что боюсь ответственности. Я боюсь зависимости от чужой безответственности — будь то мой начальник, подчиненный или жена… Вы же видели наших уважаемых коллег — рохли, распустехи, лентяи, в головах каша, причем непереваренная, желания на уровне жратвы, пойла и блядок… Ой, простите, сорвалось!

— Ничего, продолжайте. Мне интересно.

— А что тут может быть интересного? Недочеловеки, без цели в жиэни, без уважения к себе. Знаете, я их презираю еще больше, чем вы, хотя научился скрывать это. Себе дороже.

— А я-то как раз никого не презираю.

— Неужели? Да у вас в каждом вашем шаге видно презрение ко всем и каждому!

— Это не так. Просто я почти неспособна испытывать к людям какие-то чувства. Это и есть моя болезнь, про которую наверняка ходит много слухов. Мой врач называет это «эмоциональным аутизмом»…

Воронов внимательно смотрел на нее, не перебивая.

— Вот вы говорили про них, — она махнула рукой куда-то в сторону, — что у них желания на уровне жратвы и прочего, и называли их недочеловеками. А настоящий-то недочеловек — это я. Потому что у меня вообще отсутствуют желания… — Она снова приложилась к фляжке — Когда все, это у меня началось, я перестала хотеть быть директором. Я вообще перестала хотеть быть. Просто существовать, как существуют мраморные статуи. Они прекрасны, они совершенны, но им не надо видеть, слышать им не надо испытывать чувств…

Она вдруг уткнулась Воронову в плечо и заплакала

— Ну вот, — сказал он, гладя ее по плечу. — А говорите, не можете испытывать чувств. А это чем не чувство?

— Что? — глухо спросила она.

— Ваши слезы. Статуи-то плакать не могут.

Она подняла голову. В глазах ее стояли слезы, но на лице обозначилась улыбка.

— Значит, поправляюсь. Я два с лишним года не плакала.

Он привлек ее к себе и поцеловал в губы.

Она впилась ногтями в его открытую шею и повалилась на мох, увлекая его за собой…

Проводив Елену до дверей «женской комнаты» и галантно поцеловав ей руку на прощание, Воронов вошел в кабинет счетовода и улегся, стараясь как можно быстрее заснуть. Сон не шел. Хотелось бы надеяться, что это от душевного подъема, от ощущения торжества. Но он не привык тешить себя иллюзиями. Никакого подъема, никакого торжества он не испытывал. Скорее опустошенность и даже непривычную растерянность.

С первого дня появления Елены в их отделе она вызвала в нем жгучий интерес. Он сразу же почувствовал в ней отчасти родственную душу: четкость, целеустремленность, презрение к болтающимся вокруг, словно говно в проруби, недочеловекам, составляющим, увы, большинство рода людского, особенно здесь, в этой проклятой стране. Только, в отличие от него, ей не было необходимости скрывать свои истинные чувства, разыгрывать дружелюбие, подлаживаться, строить стратегию и тактику отношений с каждым представителем этой жалкой породы. Да уж, при таком-то папаше можно позволить себе не подличать, не таиться… Он люто, до дрожи завидовал ей и невольно восхищался: как безупречно, мастерски, вызывающе держала она свою линию. И он не мог не принять вызова — поступить иначе значило бы перестать уважать себя, сравняться с недочеловеками. Боже, до чего же хотелось насладиться зрелищем ее злости, раздражения, увидеть, как она «теряет лицо». Промежуточная победа была тогда, на теннисном корте — дома, в уединении своей сверкающей чистотой ванной комнаты, он разглядывал черный синяк, почти закрывший его правый глаз как ценнейший трофей, добытый в тяжелом бою. Сегодня победа была полной. И что теперь? Захотел обломать сучку — и обломал. Снежная королева обернулась обыкновенной бабой, к тому же, судя по всему, и вправду больной, причем нешуточно. И, похоже, сильно к нему неравнодушной…

В своих отношениях с женским полом Воронов меньше всего любил сложности. Подруг он подбирал незамысловатых, без амбиций, незакомплексованных, по возможности чистоплотных — и не имеющих ни малейшего отношения к его работе. Воронов неукоснительно соблюдал принцип «не греби там, где служишь, и не служи там, где гребешь», и это избавляло его от массы ненужных проблем. Теперь же, по всему видно, проблемы намечались.

Ой какие!

В комнату шумно ввалился Кузин и, споткнувшись об Воронова, свалился поперек тюфяка.

«Сейчас отрубится», — подумал Воронов. Но не тут-то было. Кузин поворочался, лег поудобнее и начал, еле ворочая языком, делиться впечатлениями о пикнике. Воронов лежал и не слушал. Под бухтение Кузина стали смежаться веки. Сквозь полудрему он почувствовал, как Кузин тычет его в плечо и, обдавая перегаром, настойчиво повторяет:

— А грибочки-то как? Много набрали?

И Воронов, впервые в жизни, послал своего непосредственного начальника далеко-далеко. Кузин икнул от изумления, что-то обиженно проворчал и перевернулся на другой бок.

«Это ничего, — лениво подумал Воронов. — К утру все забудет». И снова закрыл глаза. В его засыпающем сознании вдруг поплыли картины самые неожиданные: Елена в белом, сильная, грациозная, с улыбкой принимающая из рук самой английской королевы блюдо чемпионки Уимблдона; с той же улыбкой, но обращенной уже только исключительно к нему, Воронову, на пороге чистенькой двухэтажной виллы с голубым бассейном; за рулем сверкающего «мерседеса»; в белоснежной широкой постели призывно откинувшая одеяло, ждущая его…

«Цыц!» — приказал Воронов расшалившемуся подсознанию. Однако… Так ли уж беспочвенны эти видения в основе своей? Возможно, это шанс, повторения которого не будет…