Дикие пчелы - Иван Басаргин

– Тук-тука! Тук-тука!

Лаял, радовался этому гомону.

Хорошо на душе у Макара, улыбается он, глядя на игру детей.

Заглядывали к нему выпивохи на кружку медовухи. Тоже дивились чудной собаке. Обещали на большом медосборе помочь старику.

Зашел однажды к Макару и Хомин, решил сгладить прошлые размолвки. Но еще глубже забил клин в трещину. Смотрел, как чужие дети едят ложками мед, не удержался:

– Васька, стервотина, ешь мед-то не ложкой, вылезет он на пузе, пчелы тебя заедят. – Повернулся к Макару и горячо заговорил: – Макар, да разве так можно? Ить это деньга шальная в их пасти лезет. Ты сдурел, старик?

– Пока нет. Они едят божий дар, пусть едят на здоровье. Поешь и ты. Не жалко.

– А мне жалко, Макар Сидорыч, ты ведь добро на ветер пускаешь.

– Вон и твои «пчелки» плетутся. Тоже меду захотели, – кивнул Макар на хоминский выводок. Дети Хомина, словно гуси, растянулись цепочкой по тропе. Чинно, по росту. – И для них тебе меду жалко?

– И для них жалко, ведь это деньги. На нашенский мед цена большая, скупают его купцы петербургские. Понимать, надо. А ребятишки и на хлебе проживут.

– Скажи, Евтих, с какой поры человек перестает быть человеком? А?

– Это ты к чему?

– А все к тому же – хочу познать душу людскую, ан не могу. Не дается она познанию. Что ни душа, то загадка. Еще и так – навроде бы душа как душа, человеческая, а чуть копнул ее, гля, а там дерьмо. Взять тебя. Ить человеком был. Нищему остатний кусок хлеба отдавал. А чести, той и вовсе не надо было занимать у других. Все похерил! Себя похерил, душу расхристал. Помнишь, я тебе добыл трех изюбров, что ты с ними сделал?

– Продал, как все продают.

– Ежли бы как все, а то ведь смешал изюбрину с мясом дохлой коровы и продал все за свежину.

– А тебе что, не все равно, как я продал? Ну, Макар, быстро ты забыл, кто выволок тебя из реки! – взъярился Евтих.

– Ах, вот ты о чем? Не забыл. Понимаешь, не забыл. Помню и то, когда ты отказался взять от меня пушнину, вроде совестно было брать ее за спасение. Все я, Евтих, помню. И сейчас я готов тебе в ноги поклониться. Не за спасение души моей, а за честность былую. Теперича у тебя ее нет. Ты сволочь, скверный человек, человечишко. У тебя работников полон двор, стада коров, табуны коней. Кто тебе это дал? Молчишь? Вот и получается, что на первое у тебя память длинна, а на второе – короче гулькина носа. Спас Макара? Эко дело! Бросил конец вожжины. Уходи, Евтих. Тебе хочется доить и доить из меня деньгу, матереть, подминать всех под себя. Тебе многое в жизни неведомо. Потому ты глуп и безграмотен. Тебе не знама история людская. Почему я отошел от староверов? А все потому, что в боге нашел изъян, а в людях – и того больше. Кто были наши в прошлом – воины супротив царя. Кто они сейчас? Слуги царские, перевертыши, двоедушники. Вот и ты один из тех. Ты раньше, даже в своей бедности, был глыбой. Сейчас ты букашка, которая готова ползать у ног моих и просить медный пятак. Это, Евтих, страшно. Страшно, когда человек меняет не только лицо, а и душу. Вон отсюда! Для тебя эти слова как об стенку горох – отскакивают. Брысь! И больше не приходи!

– Ну погоди! Ты еще меня вспомнишь! – прокричал Хомин, вскочил на коня и ускакал на свои обширные пашни.

– Вот ить как он меня понял, я ему про Фому, а он про Ерему. Я не супротив того, чтобы в каждом человеке сидела сила, гордость, но вот жадность – это штука опасная. Ешьте, детки, пчелка носит мед для себя и для людей. И не слушайте Евтиха, мед на пузе не выступит. Это он от волчьей жадности такое говорит. Ешьте, всем хватит.

У Макара сто пчелосемей. За один медосбор, к примеру с липы, они приносят столько меда, что одному Макару за пять лет не съесть и не переварить на медовуху. А мед он не продавал. Все для людей, все людям.

После сладкой еды вся ватага детей бежала на берег реки. Бежал с ними и Буран.

На реке мальчишки ловили жирных ленков, хариусов и вечером с Макаром варили отменную уху в огромном котле, в котором Макар топил воск, варил панты. Ели дружно, аппетитно. Ложек на всех хватало, их Макар настрогал в долгие зимние вечера. Потом было чаепитие. Чай душисто пах лимонником, тайгой и дымом. Наевшись, дети мыли посуду и рассаживались вокруг Макара. Он жил еще и тем, что, пока были силы, учил детей таежным мудростям, чтобы тайги не боялись, могли бы зверя добывать, как он.

– Что есть тигр? – спрашивал Макар. – Васька… отвечай.

Вихрастый Васька шумно шмыгал простуженным носом, скользил голубыми глазами по зелени сопок и, сам похожий на дубок, отвечал:

– Тигр самый сильный зверина в тайге. На человека зряшно не бросается, ежели не ранен и здоров. Опаслива матка, ежели кто тронет ее детей, дерется за них славно. Тигр сторожкий зверь – ходит, как кошка, можно и не услышать его шагов.

– Верно. Шел я по осени с охоты. У обрывчика на меня нанесло дурным запахом. Принюхался, чую, давлениной пахнет. Начал с обережкой подходить к обрывчику. Заглянул туда и застыл столбом. Под яром играли два котенка тигровых. Ну все у них кошачье: беззлобно покусывали друг друга… Вот ты, Федьша, скажи, что бы ты сделал?

– Я бы снял берданку и перестрелял котят, потому как в прошлом годе у нас тигр унес телку.

– Перестрелял бы? Один? Ерой! Вернулась бы та тигрица, глянула, что котят ее нет в живых. Пошто? Куда они девались? Нюхнула бы она твой след и что бы дальше сделала? Отвечай, Сенька.

– Она бы по следу догнала Федьшу, – подал тонкий голосок Сенька, – и ночью как мышонка прихлопнула бы его.

– А я был бы у костра. Звери огня боятся, – упирался Федька.

– Боятся, говоришь? Нет. Пустое. Звери боятся только верхового пожара, – вел свой урок Макар. – Костров и низовых пожаров они ничуть не боятся. Человека у того костра они боятся, а не огня. Вот такой был случай с охотником Исаем, с тем, что мельником работает в Каменке. Спал он у костра, проснулся оттого, что на лицо упали капли воды. Думал, дождь начался. Открыл глаза и сам себе не поверил: медведь забрел в речку, окунулся, подошел к костру и как собака отряхнулся на огонь, притушил его. Кто знает, для ча он это делал. Исай говорит, что он озоровал. Другие охотники говорят, что хотел без огня поломать Исая. Он мог поломать и при огне. У меня есть думка, что тот медведь нароком тушил кострище, чтобыть не занялся пожар. А вот какая была мыслишка у медведя, то нам неведомо. Звери бессловесны. Угнал того космача Исай криком. Може, это байка. А вот я сам видел, как по кромке низовика спокойно бродили дикие кабаны и подбирали поджаренные желуди. Много раз видел изюбров, которые тоже без страха ходили рядом с горевшими пнями. Знали, что такой пожар не страшен. Вот пожар-верховик, то да. Уж как полыхнет да в сушь, что там паровозишки на чугунке – один пшик и шип. Верховик сто паровозов своим гулом заглушит. Все гудет, все кипит – спасу нет. Однажды прихватил меня такой верховик по Малиновой. Эко! Ехал я тропой на коне. Конишко резвый и тот едва убежал от пожара… Верховика боятся звери, а низовик им не в новинку. Значит, тигрица бы ночью жамкнула тебя. У скольких охотников-раззяв таким манером тигры уносили от костров собак. Да что собак, бывало, и охотников. Вот и смекайте. Ваньша, а что бы ты сделал?