📚 Hub Books: Онлайн-чтение книгИсторическая прозаСвет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

Свет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 66 67 68 69 70 71 72 73 74 ... 138
Перейти на страницу:
вишь, зенитчики лупят в белый свет, как в копеечку, – прокартавил, задрав вверх голову, Захар Чуркин – он тоже остановился с сенокосилкой (на перекур). К потному скуластому его лицу также прилипли спутанные, но светлые волосы. Черты лица у него были крупные. И крупные руки, привычные к работе. На нем – пропотелая серая рубаха.

– Ну-ну-ну! – только и проговорил Василий, хмурясь.

Вообще-то Захар был таким же деловым, работящим мужиком, как и многие из окружающих, и счастливо расслабленным в минуты отдыха. Однако он нынче держался в присутствии Василия как-то полуизвинительно – может быть, из-за того, что его отныне будто не хватало на нечто большее, чем простая, обыкновенная работа или чем то, что он говорил. И на лице у него было такое определенное для белобилетника выражение, словно он хотел, чтобы его и так, без слов, поняли и пожалели, и даже посочувствовали ему в его положении. Что ж, он любил по слабости знающе порассуждать о делах военных… нескончаемых…

А вечером Анна и шестеро ребят, сидя около Василия в красном углу избы за большим столом, затаенно, с неизбывной грустью внимали его прощальным словам. Отец еще приободрял всех, волнуясь, говорил (голос у него дрожал) о своей желанной любви к ним, деточкам, просил их в беде держаться вместе, только вместе – вокруг матери, слушаться ее и помогать ей, не ссориться друг с дружкой, на что он будет очень надеяться.

– Я очень-очень верю в вас, соколики мои любимые, помощники мои; вы – мои любезные друзья и ангелы. – Голос у него вздымался. – А тебе, дружок Сашок, извини, скажу вот, что ты не лучший мне друг: ты покуриваешь – балуешься, непослушник!

Десятилетний Саша сидел на скамейке, тупясь, сложа руки на коленях, как нужду платил.

От неожиданного стука в окно Анна, встрепенувшись, повела васильковыми глазами. По-всегдашнему она была с гладким сухим лицом, волосы гладко уложены на затылке. Она, поспешив встать из-за стола, подшагнула к крайнему окну, растворила побольше его створки. Узнав в заоконной синеве нехудого нового приезжего председателя, ставшего им полгода назад (якобы партийного и образованного для этой роли из местных мужчин никого не нашлось), она смешалась:

– Что хотите, Соломон Яковлевич?

И услышала произнесенные им шепотом слова:

– Скажите, Анна, ему, Василию: пусть он потише…

– Что-нибудь случилось? – она понизила голос.

– Я услышал… – полузашептал председатель. – Он ведь сказал, что Гитлер ему друг…

– Да Вы что: белены объелись?! – Анна аж задохнулась. – Ослышались – и мелете такую гнусность! Очнитесь!

– А не то… Живо я…

Но Анна, уже более не слушая явного недоброжелателя, не отвечая ему, затворила окно. Отодвинулась прочь. Фу, как омерзительно, чудовищно подобное подозрение! Она помимо врожденной стати и чувства такта обладала также – подстать мужу – чувством гордости и достоинства, непримиримости к корыстолюбцам, чем бы они ни прикрывались.

Василий, встревожась, спросил у нее из-за стола, кто это был и зачем; он будто почувствовал что-то неладное – уловил по ее заметней побледневшему лицу, по ее усталости. Однако она в горести нашлась – опустилась на скамью, сказав с обычностью:

– Да это Соломон Яковлевич приходил… Я просила у него хотя б пудочек ржи нам выписать в счет аванса… В наших закромах-то – знаешь, шиши! Хоть шаром покати.

– Ну и что: он обещал? – понурился Василий.

– Дает, пожалуйста… Выпишут… Не беспокойся ты за нас… – Да разве могла ли она сказать ему – в такой момент! – об истинных завихрениях председательских? Зачем его зря расстраивать, заводить некстати напоследок? Пускай он в здравомыслии идет на защиту Отечества. И само собой отметется прочь и сия несусветная напраслина – последняя, если считать былые доносительства на него трех-четырех колхозных партийцев, кому досмерти не нравились его независимость, прямота высказываний, хозяйская сметливость и даже то, что его уважали и любили сельчане. Конечно же: услыхав подобную клевету на себя, он не стерпел бы, крутой, неукротимый, – и вмиг при всем народушке словесно причесал бы лохмы-завитки этому прыщу заезжему. Вот придумчивый губошлеп!

Действительно, малозначащий назначенец Соломон Яковлевич (все быстренько его раскусили) не принадлежал к посланникам, или проводникам, братства и любви трудящихся, как должно быть по марксистскому учению; в своей новой деятельности «грамотного руководителя» он придерживался распространенного среди таких же выдвиженцев стиля партийной отсебятины, подозревая зачастую нечистыми многие поступки и действия всех чистых, честнейших и благороднейших людей, которых нужно постоянно контролировать так. В этом он, безусловно, видел свой служебный патриотизм, способность угождать органам власти столь похвально и безопасно. С немалой пользой для себя.

II

Наутро Антон привычно (была его обязанность) выгнал из скотного двора дюжину телят и пустил их пастись покамест на виду в овражек, где поближе тянулась сельская дорога, ведущая в город: здесь – по ней – вскоре должен был пройти призванный на войну отец, и Антон, как условились, мог попрощаться с ним. Бесконечное в пространстве это летнее утро было будто еще незаполнено чем-то видимым, существенным. На небе ни облачинки не было. Мелко, однообразно курчавилась, словно сжалась вся, трава придорожная, приземленная, и еще длинились на ней раннеутренние холодные тени от построек. Как же томительно и печально время ожидания чего-то разрывающего все в сознании нашем!

И вдруг странно-чуждо заголосили женщины. Что это такое? Антон не сразу осознал, в чем смысл услышанного; он только потом сообразил, что так начались отцовские проводы. А вскоре из-под угора деревенского показались фигуры его отца и провожающих – его матери, Наташи и неродной отцовской сестры Поли, волевой и стойкой, но голосившей тут сильнее всех. С нестерпимым подвываньем провожатые приклонялись к плечам отца, что голубки сизые, и так шли вперед. Вся сия процессия, не сбиваясь с шага, с причитаний, ведомым им одним, ближе, ближе надвигалась на Антона, жалобя его. И до того растрогало его, что само собою навернулись слезы у него в глазах, отчего и взгляд его несколько размылся. И от слабости в коленях даже ноги задрожали. Хотя, право, он крепился духом, сколько мог; зато неожиданно и оскорбился, возмутившись в душе же за отца: «Да что они – хоронят его, что ли заживо?!» И потому отец, сурово-непреклонно хмурясь, говорил рассерженно вывшим женщинам:

– Прошу я вас, родные: перестаньте выть – не люблю я шумных слез прощальных; умоляю: не позорьте меня напоследок перед людьми, дорогие вы мои. А не то я один сейчас огородами уйду от вас, вы знаете мой характер сущий.

А те, всхлипывая, обещали, каялись, клялись:

– Ну, не будем, Васенька, мы не будем тебя огорчать, не

1 ... 66 67 68 69 70 71 72 73 74 ... 138
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?