Воровка фруктов - Петер Хандке

Ему понадобилось столько времени на это, что она, в конце концов, подсела к нему, сбоку, и стала наблюдать, как он пишет и рисует, пока он не прорисовал последнее: «Auberge de l’interieur du pays», «Гостиница в глубине страны». После чего он, получив от молодой незнакомки – как ее зовут, он знать не желал, – банкноту (небольшую сумму, но деньги есть деньги), отправился за сдачей и снова долго не появлялся, раза в три дольше, чем до того. И как медленно он плелся обратно, возвращаясь в последний раз, все с той же, вполне возможно, намеренной, сопровождавшей все его предшествующие распоряжения и действия, серьезностью, нисколько не наигранной.

Но вот действительно настало время выбраться из этой старой гостиницы на волю, выйти на просторы, на воздух, и как ей вдруг показалось – самое время. Иначе будет слишком поздно. Что будет слишком поздно? Все. Все будет слишком поздно.

Едва она только, после растянувшегося молчаливого прощания, собралась уже было переступить через порог – высокий, широкий, из другого времени, как он вдруг потемнел. Владелец гостиницы, хозяин, стоял с другой стороны, словно намереваясь помешать ей, его гостье, выйти, точно так же, как он накануне не хотел, как показалось на первый взгляд, впускать ни ее саму, ни ее спутника. Не хватало еще, чтобы он расставил руки, загородив выход. Но нет, его руки висели, как обычно висят руки, что старые, что молодые, что детские (быть может, только у совсем маленьких детей это иначе), и уже в следующее мгновение он отступил в сторону, пропуская ее.

Он предложил взять ее багаж и подержать его у себя хотя бы до вечера. Ведь по свободным просторам лучше ходить со свободными руками. Разве бывает что-нибудь лучше такой свободы, такой неотягощенности, полезной для души? – он, по крайней мере, в своей жизни старался по возможности передвигаться вообще без всякого багажа, максимум с зубной щеткой в кармане. Она ответила, что прекрасно себя чувствует, когда странствует с грузом на плечах. Без приличного груза ей как будто чего-то не хватает. В долгом путешествии, как правило, день для нее начинает считаться, начинает что-то значить, обретать ценность, только с того момента, когда она берет на плечи свою отнюдь не легкую поклажу – только тогда день для нее становится днем, даже если это происходит к вечеру или вовсе на закате. Особенно в походах по чужим землям такому наступлению ее личного дня, при первом шаге с грузом на плечах, предшествует появление дополнительного, особого света. Она ощущает себя тогда надежно вписанной в координаты чужой земли, чего не происходит, когда она перемещается по знакомой, родной земле. Он спросил в связи с этим, является ли Вексенское плато, Пикардия, и в частности департамент Уаза, для нее чужой землей, она ответила: «Да». Он сказал, что заметил у ее спутника, «à la peau matte»[46] (перевести как «с темной кожей» было бы неправильно), и у нее, при всех принципиальных отличиях, одну общую черту, нет, две общих черты: во-первых, кривой пробор, две абсолютно кривые линии, даже не линии, а какие-то дикие зигзаги, которые как две капли воды похожи друг на друга, и во-вторых, точно так же похожие, один в один, венки на висках, у нее на правом виске, и у молодого человека на правом, или наоборот, извилистые, много-много, одна над другой, вплотную, вздувшиеся, хотя, говорят, вздувается только жила на лбу, «артерия гнева», но у вас обоих такие вздувшиеся изначально, и в спокойном состоянии, может быть, от общей усталости, хотя вот и сейчас у нее на виске извивается такая вздувшаяся вена, почти объемная, как встречается обычно на висках у скульптур, да и то только если это мужская голова. Она спросила, что это может значить, он же, оставив ее вопрос без ответа, дал ей на прощание полосатое перо канюка и к этому еще зуб кабана, клык длиной почти с палец, острый и твердый как гранит.

Он проводил ее до тропинки, которая вела в сторону от перекрестка и которую знал только он, местный житель. Она дала себя проводить, как будто это было неотъемлемой частью воскресного похода, и даже разрешила ему, у каменной стенки, отделявшей тропинку от территории, примыкавшей к магистралям, подсадить себя, сделав «лесенку», «как в старые времена», сказали они одновременно, в один голос. При этом вполне можно было обойтись и без всякой «лесенки», стена едва доставала до плеч и вся уже осыпалась. На той стороне, уже одна, она опять некоторое время шла, пятясь назад, даже не разобравшись еще, где она находится и куда ведет эта дорога, ее взгляд целиком и полностью был поглощен этой местностью, которая приютила ее на ночь и потом, до настоящего момента. Местность? Место? Да, там все это и было. Там все это разыгрывалось. Там проглядывает она, бойница в стене каморки под каменной наружной лестницей. Игра продолжается!

Неожиданное острое желание вскочить на лошадь и помчаться вдаль по полям, невзирая на это сугубо личное, «наше» воскресенье; при этом она, считай, никогда и не сидела на лошади. Вместо этого она для начала просто пошла вперед, не поднимая головы, с опущенным взглядом, но смотрела она не на носы ботинок, как советовал ей отец, а скорее целенаправленно на землю, стараясь не видеть ничего, кроме земли под ногами. Сзади и со стороны, издалека, совсем издалека она выглядела тяжеловесно, неуклюже, почти горбуньей со своим мешком на плечах, напоминающим военное снаряжение, и двигалась она, покачиваясь, неуверенной рысцой – невозможно поверить, что это то же самое существо, которое вот только что, в роли служанки, вдохновенно кружилось по всей гостинице.

И снова речь шла о силе: удерживая в поле зрения исключительно землю во время своего движения по тропинке, она надеялась таким образом набраться сил или пополнить снова запас, добыв их из подземелья. И это ей удавалось. Только не сводить взгляд, по крайней мере пока, со светло-песчаной дороги, по которой она шагала буквально походным шагом. Глаза должны фиксировать исключительно землю. Ни в коем случае не поднимать головы, чтобы осмотреться или посмотреть на что-нибудь, не важно на что. И самое главное: избегать взглядов на небо, равно как и взглядов, ищущих горизонт, – иначе сила покинет ее тут же и сразу. Ей было на руку, что на тропе не осталось ни одной лужи от ночного дождя, в которой могли бы отражаться какие-нибудь дали или, не дай бог, небо, высокое летнее небо, и тем самым выбивать ее из ритма собирания силы во время ходьбы. Вексенское плато здесь, в Пикардии, состояло ведь в своей основе из пористой извести и водопоглощающего гипса, и потому весь дождь еще до рассвета утек в подземное царство.

Укрепляло силы и то, что здесь приходилось двигаться, по-прежнему не поднимая глаз, по такой почве, которая в глубинах была вся пронизана бесчисленными пересекающимися и сливающимися ручейками, которые потом, где-то далеко-далеко, у подножия плато, в одной из его частей, выходили на поверхность в виде источников. В какие-то мгновения ей казалось, будто она определенно слышит пробивающийся к ней из-под поверхности земли многотысячный ток, вливающийся в воскресную сельскую тишину, среди которой она продвигалась, шаг за шагом, не сводя глаз с дороги, в своих мыслях, один сплошной, одинаковый шум, журчание из недр плато. А может быть, журчание и бурление исходят скорее от, как говорят об этом желтые треугольники на обочине тропинки, проложенных тут труб, по которым поступает газ из России или еще откуда? Или это журчала нефть в подземном нефтепроводе (не в том, что начинается на краю Арктики, у мыса Барроу, Аляска, – ах, Аляска, ах, Россия)? Даже если вместо журчащей воды журчание газа и нефти: это тоже прибавляло силы; ощущение, как от пружинящих футбольных мячей. Поговорить с сибирской подругой, поприветствовать ее по-воскресному? Сейчас в этом не было никакой нужды; она и так ее как будто приветствовала тем, что шагала, погруженная в мысли, по пикардийскому плоскогорью.