Чемодан миссис Синклер - Луиза Уолтерс

Мои рассуждения она пропускает мимо ушей.

– Не мог он погибнуть… Потом, конечно, умер. Но не в войну.

Я шумно втягиваю воздух. Я уже дошла до ее безымянного пальца. Кольца на нем нет и, насколько помню, никогда не было. Почему раньше я этого не замечала? Обычно вдовы продолжают носить обручальные кольца.

– И когда, по-твоему, он умер?

– Не знаю. Мне не дано было знать. Но я всегда чувствовала, что он жив. Ходит где-то по земле, дышит, как и я. Эти мысли меня утешали. Я очень по нему тоскую. Знаешь, однажды мне показалось, что я его увидела. Он меня не заметил. А может, это был и не он. Шел с женщиной-блондинкой. Намного красивее меня.

У бабуни дрожит рука. Я осторожно сжимаю ей пальцы, чтобы успокоить, одновременно стараясь не смазать лак. Замечает ли она мое присутствие? У меня такое ощущение, что бабуня сейчас где-то далеко от этих мест. Глубоко в прошлом.

– Он, Роберта, был хороший человек, – наконец говорит бабуня и смотрит в сад.

Ребятня по-прежнему резвится на солнышке, играя в пятнашки. Но бабуня их не видит.

– Конечно, бабуня, – поддакиваю я.

– Но гордый. Как все мужчины.

– И это порою их губит, – говорю я, радуясь, что у нас нашлась общая тема. – Гордость.

– Часто так оно и есть, – грустно вздыхает бабуня.

– Ты и сейчас по нему тоскуешь?

– Еще как.

– Но вы же с ним через метлу не прыгали?[7]

Иногда шутки помогают разрядить обстановку. А бабуня, невзирая на возраст и помутнение разума, сохраняет чувство юмора. Просто не все это знают.

– Нет. Мы вообще не жили вместе. Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка. Неужели ему это так мешало? Больше я его не видела… но я не считаю, что поступила неправильно. Как ты думаешь?

Я ощущаю себя выжатым лимоном. Ее фразы не согласуются между собой и даже режут слух, как фальшивая нота. «Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка». Значит, бабушка сделала аборт? Но это не согласуется с фразой из письма деда! Я помню ее дословно: «Ты поступаешь неправильно и по отношению к этому ребенку, и по отношению к его матери».

– Я… я даже не знаю, что тебе сказать, – шепотом отвечаю я.

– Этот ребенок был не от моего мужа. Понимаешь, он даже не был моим собственным ребенком. Все это было… так странно и запутанно. Его родила Эгги. Нет, не Эгги. Что я такое говорю? Как же ее звали? Нина! Вот как ее звали. Рослая девка. Толстая. И очень глупая. Совершенная дурочка. И я… Жалко мне ее стало. Этот ребенок свалился ей как снег на голову. Она не знала, с какого боку к нему подойти. Я пробовала с ней говорить. Убеждала… Наверное, ее уже и в живых нет. Так что не знаю, взяла ли я грех на душу или благо сделала. Мне помогла одна женщина. Ее все ведьмой считали. Но он думал, что ведьма – это я. Мне пришлось оттуда уехать. Вернуться к матери, в ее дом. И знаешь, чтó я там нашла под своей кроватью?

Я молчу и лишь качаю головой. Я полностью сбита с толку. Получается, бабуня кому-то помогла сделать аборт? Может, Нине, о которой она говорит? Неужели я ей напоминаю эту Нину?

– «Развитие ребенка». Надо же! Из всех книг – эту! Я никогда не забуду этой поганой книжки. В нее я положила его последнее письмо. Он мне писал, что рвет отношения со мной. А книга долго у меня хранилась. Потом куда-то делась, вместе с письмом. Я на него рассердилась и сожгла все остальные его письма. И голубую ленту сожгла. Даже рубашку сожгла. Роберта, можешь себе представить? Я ее даже не стирала. А все эти пуговицы… Какой же дурой я была. Надо было сберечь и рубашку, и все остальное. А так – ни его вещей, ни писем. Совсем ничего. Я потеряла его. Мечтала, что он на мне женится. И вдруг такое письмо. Я еще много лет была зла на него. Просила его быть моим мужем. Представляешь? Думала, он хочет на мне жениться. Но он мне не простил. Тебе не вообразить, как худо мне было. Он мне сердце разбил на мелкие кусочки. Они такие маленькие, что мне их не разыскать и не склеить. Теперь их и подавно не найти. Но я не жалею о том, что сделала. Джон того стоил. Так что я оказалась права. В жизни нельзя получить сразу все.

В этих ее словах я уже чувствую смысл. Мой мозг работает на повышенных оборотах. Я пытаюсь увязать воедино все, что она сказала.

– А что за Нина, о которой ты говорила?

– Нина? Не знаю я никакой Нины! Отстань со своими вопросами. Ничего я не помню… Ничего тебе рассказывать не собираюсь!

Мудрая старуха, с грустью вспоминавшая о прошлом, снова превращается в капризного ребенка.

Я сознаю, что перегнула палку. Дальше мы сидим молча и слушаем радио. Я завариваю чай. Бабуня пьет. Чашка подрагивает у нее в руке. Смотрю на нее. Не было ли это нашим последним разговором? Бабушка все больше напоминает призрачное создание из иного мира. Седая, сухопарая. Чем-то похожа на зимний дождь.

В моей голове крутятся возможные варианты ее жизненной истории. Мне они не нравятся, и я отмахиваюсь от них, как от назойливых попрошаек. Она была прекрасной, удивительной матерью и моему отцу, и мне. Все остальное значения не имеет. Как сказал бы Филип, все остальное – полнейшая чушь.

Филип. Мой жених. Как замечательно звучит это слово и как странно. Я решаю рассказать бабуне о нашей новости.

– Я тебе говорила, что мы с Филипом помолвлены?

– С Филипом? Не знаю я никакого Филипа.

– Он замечательный человек. Самый лучший из мужчин. Мы с ним будем очень счастливы.

Она кивает. Кажется, новость ей понравилась.

– В августе мы поженимся. Я хочу, чтобы ты пришла к нам на свадьбу.

Бабуня вскидывает брови и улыбается.

– Там видно будет, – говорит она с прежним оттенком своего нестандартного юмора.

Я всегда очень любила ее юмор.

Передача о Билли Холидей закончилась. Я уменьшаю громкость приемника. Его бормотание становится похожим на шелест ленивых волн, набегающих на далекий берег. Бабуня этого не замечает. Осторожно, чтобы ее не потревожить, я тянусь за сумочкой. Нахожу письмо Яна. За время пребывания в моих руках оно истрепалось сильнее, чем за долгие годы между книжными страницами. Достаю два хрупких листка, разглаживаю и кладу на стол рядом с бабуниным креслом. Она заснула, как засыпают утомленные дети. Я осторожно расчесываю ее длинные седые волосы. Вожу гребнем до тех пор, пока они не начинают блестеть.

Теперь, когда война закончилась, он смутно представлял свое будущее. Не знал, куда отправится и чем займется. Но за штурвал самолета он больше не сядет. Это он знал наверняка. О возвращении в Польшу не могло быть и речи. Это он тоже знал. Если не на родину, то куда? В Америку? Скорее всего. Но не сейчас. Пока у него оставались незавершенные дела в Англии.