Беседы и размышления - Серен Кьеркегор

Итак, «апостолы пошли из синедриона, радуясь», после того как они были биты. Они были действительно рады, это было не напускное чувство, выставляемое напоказ миру, они не притворялись с тем, чтобы выказать миру глубочайшее презрение к нему. Нет, они действительно были рады, и никогда ни одна девушка не была столь радостна в день обручения, сколь апостолы в день, когда они были биты, и в любой другой день подобных страданий, который был для них днем обручения с Богом. Тот, кто смотрит на мир глазами победителя, тот ведь радуется в день победы, и не просто потому, что он победил, но потому что победа для него – это подтверждение того, что он действительно идет тем путем, которым полагал идти, ведь победа – это осуществление того, чего он ожидал. Но тот, кто смотрит на мир глазами человека, которому предлежит борьба, тот рад в день, когда его преследуют, ведь это день осуществления того, чего он и должен был ожидать, это целиком и полностью согласуется с его взглядом на мир. В первом случае победа – это не случайно выпавшее счастье, но сущностно необходимое, и во втором случае радость состоит в том, что страдание приходит не как случайно выпавшее несчастье, но как нечто сущностно необходимое. Если бы первый из этих людей не одержал победы, он, вероятно, стал бы искать ошибку у себя самого; если бы второй из этих людей не столкнулся бы с преследованием, он, вероятно, стал бы искать ошибку у себя самого. Это совсем нетрудно понять любому, кто понимает, что значит иметь определенный взгляд на жизнь и жить этим взглядом, и кто не привык, напротив, жить в шутовской неопределенности. И вот апостол! Он видел распятие Святого, он видел въяве все зло и испорченность мира, когда Господь и Учитель терпел поношение: и, видев это, апостол выходит в мир. Попробуй же, если только сумеешь, вообразить себе это иначе, нежели так, что этот человек наверняка желал, чтобы этот же самый мир обошелся и с ним точно так же, что этот человек наверняка в отчаянии и глубоком беспокойстве обвинял бы себя, если бы его не стали преследовать, и при этом он мог бояться лишь одного: не слишком ли все же велика будет честь быть распятым! Попробуй же, вообрази себе, будто он, тот, кто должен был возвестить миру весть о том, что Святой был распят, как преступник, между двумя разбойниками, был бы облечен в пурпур и великолепие, что этот человек обладал бы всеми земными благами – человек, который должен был возвещать учение Распятого о том, что Его Царство – не от мира сего; попробуй же, если, впрочем, ты вообще сможешь выдержать эту попытку, если это не окажется невозможно, поскольку самая мысль о чем-то таком звучит как дерзкая насмешка над апостолом. Но тогда ведь как раз в порядке вещей, что апостолы непритворно и честно пред Богом были рады тому, что были биты. Или вообрази себе, что апостольская проповедь христианства быстро, что называется, победила бы, что апостол столкнулся бы тогда с опасностью, которая станет испытанием для позднейших поколений: власть, господство и величие были бы даны ему в удел – не с тем, чтобы он перестал проповедовать Христа, но с тем, чтобы он Его проповедовал: разве в самом деле апостол смог бы убедить себя это принять, разве не было бы для него непостижимым, как может быть такое, что с Господом и Учителем обошлись, как с преступником, а ученик, «который ведь не выше учителя»[145], приемлет уважение и почет! Разве вообще когда-либо апостол захочет так измениться, чтобы вместо того, чтобы признавать этот мир местом, где христианству надлежит бороться, признать его местом, где христианство должно победоносно шествовать? Ведь это второй взгляд на мир исходит из предположения, что большинство, что людская толпа в среднем держится истины; и потому особо хорошего человека можно узнать по тому почету и власти, которыми он наделен. Но взгляд на мир как на место борения приводит к пониманию того, что добру приходится быть попираемым, так что его служителей преследуют, поносят, с ними обращаются как с преступниками или сумасшедшими, – ах, и как раз по этому их и можно узнать, ах, и как раз, понимая все это, они не желают почета и власти – не желают, чтобы не изменять собственным взглядам. Только тот может с чистым сердцем властвовать и быть в почете, кто держится убеждения, что человеческий род в целом хорош, что, впрочем, в его время может быть всеми разделяемой истиной, так что не желать быть наделенным почетом и властью, когда ты этого заслуживаешь, может считаться какой-то крайностью, вызванной нездоровой горячностью.

Апостолы были рады тому, что они были биты, и их радость была неподдельна. Они, быть может, памятовали и о слове, что «всякая жертва солью осолится»[146]. Есть одна опасность, которой апостолы были, возможно, подвержены в меньшей мере; ведь в то время дело шло о борьбе не на жизнь, а на смерть каждый день и каждое мгновение. Но все же давайте поразмыслим об этой опасности, чтобы лучше понять радость апостолов, когда их поносили и преследовали. Когда все кругом мирно, когда все кажется таким надежным, когда люди говорят: мир и безопасность[147], когда временное становится словно каким-то волшебством, тогда как раз ближе всего опасность того, что человек и сам по себе, и чувствуя поддержку в этом со стороны других, будет склонен тщеславно присваивать себе проявления духа. Так, люди будут, что называется, восхищаться тем, кто одарен, восхищаться его редким талантом, забывая, что все это – Божий дар, и помогая тому, кому дан этот дар, тоже об этом забыть; так люди друг от друга принимают честь, играют в восхищение и, глупо восхищаясь или становясь предметом восхищения, проводят жизнь в этой рутине, которая делает бытие человека пресным, потому что в ней нет соли, и подобным лакомству, потому что в ней нет серьезности. Вообрази, что было бы, если бы апостол столкнулся с чем-то подобным, если бы он, кому было оказано такое доверие, как, пожалуй, никому из людей, но кто смиренно понимал, что перед Богом он ничто, если бы он обнаружил, что люди желают сделать вверенный ему дар Божий предметом тщеславия и помочь ему поступить точно так же, желают облачить его в пурпур и великолепие и помочь забыть Бога; разве апостол не разорвал бы в священном гневе эти ласковые узы, разве он не стал бы с грустью вспоминать ту радость, которую он чувствовал, когда человеческое бытие имело силу и имело вкус, когда апостол радостно шел после того, как был бит, и поистине мог радоваться этому!

Мы завершаем наши размышления о радости, состоящей в том, что человек с чистым сердцем и свободный имеет эту силу побеждать; размышляя, мы приводили на память и то, как апостолы осмысляли свою жизнь в свете мысли об этом. Мы не вправе утаивать от кого-либо эту радость, эту всепобеждающую радость, которая присутствует в этой мысли, мы не вправе умалчивать о том, что человек с чистым сердцем и свободный имеет такую силу. Но мы и не стали легкомысленно бросать слова на ветер, напротив, мы по мере сил постарались сопрячь с этой радостью тяжесть серьезного рассмотрения, чтобы, если возможно, послужить большей сдержанности. Ведь радостная мысль, над которой мы здесь размышляли, подобна отнюдь не так называемому невинному лекарству, которое можно употреблять произвольным образом без всякой опасности и которое принимают при легкой простуде; напротив, она подобна сильному лекарству, прием которого не лишен опасности, но правильное применение которого излечивает от болезни, грозящей смертью. В наше время, пожалуй, редко может случиться такое, что человек действительно по праву сможет сказать, что он страдает за Христа, и здесь мы снова напоминаем о благоразумии, которое не позволяет человеку напрямую апеллировать к отношению апостолов к языческому миру. Но даже если это и оказывается редчайшим случаем, то, напротив, весьма часто может иметь место, и может случиться со всяким человеком, если он при этом не станет «колебаться себе на погибель»[148], что ему придется страдать за свои убеждения. Но человек не может по праву бороться за свои убеждения без сердечной чистоты, которая помогает ему в этой борьбе. В меру опасности даруется, – так мы надеемся и так верим, – и подкрепление свыше в том, чтобы стоять в сердечной чистоте и свободе; но сердечная чистота и свобода требуются даже тогда, когда опасность совсем мала. И потому кто бы ты ни был, если у тебя есть то, что ты называешь своими убеждениями (ах, а ведь печально было бы, если у тебя бы их не было), и если от тебя требуется бороться за них, тогда не ищи поддержки у мира и людей. Ведь эта поддержка вероломна; подчас в ней (и это как раз не самое опасное) предательски отказывают в самое трудное мгновение, но подчас (и это поистине опасно) вероломство состоит в том, что мир своей поддержкой, оказываемой в избытке, душит благое дело; ведь так же, как, наверное, многие дела несут урон оттого, что мир перестает их поддерживать, так и многие дела губит то, что мир был взят в помощники в этих делах. Нет, ты ищи, чтобы сердце твое было чисто пред Богом. Если ты, быть может, страдаешь за убеждения, или готовишься страдать за убеждения, или всерьез размышляешь над тем, с чем может встретиться человек, тогда порадуйся мгновение той радостью, которая была предметом этой беседы; но восприми это так, как следует, не делай из этой радости развлечения, но лучше всерьез борись за эту чистоту сердца пред Богом, и тогда тебя посетит еще более обильная радость. Убеждения – это не то, что следует спешить вынести в мир: ах, сколько путаницы и сколько вреда происходит от того, что незрелые люди выносят вовне незрелые убеждения. Нет, дай только убеждениям вырасти в тишине, но дай им вырасти вместе с сердечной чистотой перед Богом, и тогда ты, какая бы тебе ни выпала опасность, убедишься, что в силах сделать сердечная чистота и сопутствующая ей свобода. Несколько загоревшихся стружек тушат стаканом воды, но когда огонь получает время постепенно охватить весь дом, и вот уже дом (так это бывает в действительности, но этот образ относится и к реальности духа) с глубоким вздохом весь объят пламенем, – тогда пожарные говорят: ничего не поделаешь, здесь победил огонь. Это печально, когда пожарные говорят: здесь победил огонь; но радостно, когда побеждает огонь убеждения, и противники говорят: ничего не поделаешь. И как раз, если огонь убеждения получает время постепенно охватить человека, а затем человек, когда настанет мгновение для этого, глубоко вздохнув, раздует это пламя всем воздухом сердечной чистоты, тогда такой человек с чистым сердцем способен, страдая (а ведь это тоже в определенном смысле некий вид страдания, когда человек так ревнует о своих убеждениях, что это снедает его, как огонь[149]), лишить мир власти над собой, и он силен превратить бесчестье в честь, поражение в победу.