Большой Джорж Оруэлл: 1984. Скотный двор. Памяти Каталонии - Джордж Оруэлл

над ним не властны. Это вас и привело сюда. Вы здесь потому, что недостаточно покорны и вам не хватает самодисциплины. За душевное здоровье платят подчинением, а вы не пожелали дать этой цены. Вы предпочли сумасшествие, предпочли остаться в меньшинстве, даже в единственном числе. Лишь дисциплинированный ум видит вещи такими, каковы они есть, Уинстон. Вы верите в то, что реальность – нечто объективное, независимое от сознания, существующее по своим законам. Вы также верите, что существование объективной действительности – самоочевидно. Обманывая себя тем, будто вы понимаете что-то в действительности, вы предполагаете, что и другие должны видеть мир таким же. А я говорю вам, Уинстон, что реальность не есть что-то объективное. Реальность существует лишь в умах людей и нигде больше. И не в умах отдельных индивидуумов, которые способны ошибаться и, во всяком случае, недолговечны, а в коллективном и бессмертном разуме Партии. То, что Партия считает правдой – и есть правда. Только одним способом можно познать действительность, – глядя на нее глазами Партии. Поэтому, Уинстон, вам придется переучиваться. И вам не обойтись без внутренней ломки, без усилия воли. Чтобы стать нормальным, вы должны будете покориться.

Он немного помолчал, словно для того, чтобы дать сказанному улечься.

– Вы помните, – продолжал он, – вашу запись в дневнике: «Свобода есть свобода, как два и два – четыре».

– Помню, – сказал Уинстон.

О’Брайен поднял левую руку и, повернув ее ладонью к себе, спрятал большой палец.

– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

– Четыре. ’

– А если Партия скажет, что их не четыре, а пять, – тогда сколько будет?

– Четыре.

Он не успел договорить, потому что у него вдруг занялось дыхание от боли. Стрелка на шкале поднялась до пятидесяти пяти. Пот выступал по всему телу Уинстона. Воздух раздирал легкие, пока не вырвался наружу с тяжким стоном, которого нельзя было подавить, даже стиснув зубы. Все еще держа перед собой четыре пальца, О’Брайен наблюдал за Уинстоном. Потом он потянул рычаг назад. На этот раз боль только слегка уменьшилась.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре.

Стрелка подскочила до шестидесяти.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Четыре! Что вы от меня хотите? Четыре!

Очевидно, стрелка поднялась еще выше, но Уинстон не глядел на нее. Тяжелое, неумолимое лицо и четыре пальца все заполнили собою. Громадные, как колонны, пальцы маячили перед глазами. Они расплывались и вибрировали, но их, несомненно, было лишь четыре.

– Сколько пальцев, УинстОн?

– Четыре… Прекратите это! Прекратите!.. Как можно… Четыре! Четыре!

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Пять! Пять! Пять!

– Нет, Уинстон, это не годится. Вы лжете. Вы все еще думаете, что их четыре. Еще раз, пожалуйста… Сколько пальцев?

– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам угодно… только остановите боль! Остановите!

Внезапно он увидел себя сидящим. Рука О’Брайена обнимала его за плечо. Он, видимо, на несколько секунд потерял сознание. Путы, удерживавшие его на койке, были ослаблены. Его сильно знобило, все тело тряслось, как в лихорадке, зубы стучали, по щекам катились слезы. Тяжелая рука, обнимавшая его за плечи, странно успокаивала, и он, как ребенок, на миг приник к О’Брайену. Он чувствовал в О’Брайене своего покровителя. Боль шла откуда-то извне, из другого источника; О’Брайен оберегал его от боли.

– Вы медленно постигаете науку, Уинстон, – мягко сказал О’Брайен.

– Что поделать? – всхлипнул Уинстон. – Как я могу не видеть того, что у меня перед глазами? Два и два – четыре.

– Не всегда, Уинстон. Иногда – пять, иногда – три. А иногда – все вместе. Вы должны приложить больше усилий. Не так-то легко стать нормальным.

Он снова уложил Уинстона. Путы опять стянулись. Боль схлынула и дрожь прошла, оставив только слабость и легкий озноб. О’Брайен кивнул, человеку в белом халате, неподвижно стоявшему в стороне в продолжение всей процедуры. Тот наклонился над Уинстоном, пристально взглянул в зрачки, пощупал пульс, приложил ухо к груди, постучал раз-другой по телу и сделал знак О’Брайену.

– Еще раз, – объявил О’Брайен.

Боль хлынула в тело Уинстона. Стрелка, вероятно, дошла до семидесяти, до семидесяти пяти. На этот раз Уинстон-закрыл глаза. Он знал, что пальцы все еще торчат перед ним, и что их – четыре. Он думал только о том, чтобы выжить – дотянуть до той минуты, когда конвульсии прекратятся. Он уже не замечал, кричит или нет. Боль опять уменьшилась. Он открыл глаза. О’Брайен потянул рычаг назад.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре. По-моему, четыре. Я хотел бы видеть пять. Я стараюсь видеть пять.

– Вы стараетесь уверить меня в том, что видите пять или действительно хотите видеть их?

– Действительно хочу.

– Еще раз, – сказал О’Брайен.

Возможно, что стрелка была уже на восьмидесяти или девяноста. Лишь по временам Уинстон вспоминал, зачем эта боль. За вывороченными веками мерещился целый лес пальцев; приплясывая, они то сплетались, то расплетались, исчезали один за другим и снова появлялись. Он пробовал считать их, – сам не зная для чего. Он понимал только, что сосчитать их невозможно, и что это как-то связано со странным тождеством четырех и пяти. Боль опять утихла. Открыв глаза, он обнаружил, что все еще видит то же самое. Бесчисленные пальцы, словно движущиеся деревья, сходясь и расходясь, плыли во всех направлениях. Он снова сомкнул веки.

– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

– Не знаю. Я не знаю. Вы убьете меня, если повторите это еще раз. Четыре, пять, шесть, – честное слово, я не знаю.

– Это уже лучше, – решил О’Брайен.

В руку Уинстона вонзился шприц. И почти в ту же минуту блаженное, целебное тепло разлилось по всему телу. Боль была уже почти забыта. Он открыл глаза и благодарно взглянул на О’Брайена. При виде тяжелого, изборожденного морщинами лица, столь безобразного и столь интеллигентного, его сердце сжалось. Хотелось протянуть руку и коснуться руки О’Брайена. Никогда он не любил О’Брайена так сильно, как в эту минуту, и не просто потому, что тот избавил его от боли. Прежнее чувство, – что, в конце концов, не важно, друг ему О’Брайен или враг, – вернулось к нему. С этим человеком можно говорить. Люди, может быть, вообще не столько хотят любви, сколько понимания. О’Брайен истязал его почти до помешательства и скоро несомненно предаст смерти. Но это не меняет ничего. В известном смысле их роднит нечто более прочное, чем дружба. И где-то они еще встретятся и обменяются мнениями, даже если настоящие слова не будут сказаны. О’Брайен глядел на Уинстона сверху вниз с таким выражением, словно думал о том же самом. Он опять заговорил, – в тоне простой мирной беседы.

– Вы знаете, где вы находитесь, Уинстон?

– Нет. Но могу догадываться. В