Дети Разума - Орсон Скотт Кард

- Брось, - сказал Питер, делая вид, что он ее поддразнивает, но действительно желая ее остановить. - Я помню, мы подшучивали над этим, и спорю, что я хвастал, но…, ну, сейчас я чувствую себя по-другому. Может быть, потому, что сейчас во мне весь Эндер? Я знаю, что не настолько хорошо понимаю людей. Ты отвернулась, ты пожала плечами, когда я сказал, что связан с тобой, и меня это задело, ты же видишь.

- И почему?

- А, значит, ты можешь спрашивать "почему", а я, не могу, такие теперь правила?

- Они всегда были такими, - ответила Ванму. - Ты просто никогда им не подчинялся.

- Ладно, меня это задело потому, что мне хотелось, чтобы ты радовалась, что я связан с тобой, а ты со мной.

- А ты сам-то рад?

- Ну, поскольку это только что спасло мне жизнь, думаю, я был бы просто идиотом, если бы не находил нашу связанность по крайней мере удобной.

- Чувствуешь, как пахнет? - спросила она, внезапно вскакивая на ноги.

"Она такая молодая", - подумал Питер.

И тут же, поднявшись на ноги вслед за ней, удивился, обнаружив, что тоже молод, что у него гибкое и чувствительное тело.

И снова удивился, вспомнив, что Питер никогда не помнил жизни в старом теле. А у Эндера такой опыт был, в том теле, которое затекало и не могло с легкостью вскочить на ноги. "Эндер действительно во мне. Во мне воспоминания его тела. Но почему нет памяти его разума?"

Вероятно, потому, что мозг Питера включил в себя только контуры воспоминаний Эндера. Все остальное притаилось за пределами досягаемости. "Возможно, я буду иногда спотыкаться о воспоминания Эндера, наносить их на карту своей памяти, прокладывая к ним новые пути".

Тем временем он продолжал стоять рядом с Ванму и втягивать носом воздух; он снова удивился, обнаружив, что его внимание разделилось. Он постоянно думал о Ванму, о запахе, который она вдыхала, пытаясь понять, может ли он просто положить руку на это маленькое хрупкое плечо, которое, казалось, было создано для отдыха как раз такой руки, как у него; и в то же время он не прерываясь размышлял о том, может ли он, и если может, то как, открыть воспоминания Эндера.

"Раньше такого не бывало, - думал Питер. - И все же я, должно быть, делал это с тех пор, как были созданы тела Валентины и мое. Фактически мне нужно было одновременно держать в уме не два предмета, а три.

Но мне никогда не хватало сил, чтобы думать о троих. Кто-то всегда ускользал из поля зрения. Какое-то время Валентина.

Потом Эндер, пока его тело не умерло. Но двое мне под силу; я могу думать о двух вещах одновременно. Это важно? Или это доступно многим людям, если только у них есть возможность научиться?

Что за тщеславие! - подумал Питер. - К чему беспокоиться о том, насколько уникальна моя способность? Правда, я всегда гордился тем, что умнее и способнее окружающих. Не позволяй себе говорить этого вслух или больше никогда не признавайся в этом даже себе самому, но сейчас будь с собой честным, Питер! Хорошо быть умнее других. И если я могу думать о двух вещах одновременно, а они могут только об одной, почему бы не получать от этого удовольствие! Главное, чтобы обе мысли не оказались глупыми".

Некоторое время он развлекался размышлениями о тщеславии и его спортивной сущности, продолжая в то же время думать о Ванму, а его рука, конечно, уже коснулась ее, легла ей на плечо, и на мгновение она, отвечая на его прикосновение, прижалась к нему. А затем без предупреждения, без видимой причины внезапно отстранилась от него и широко зашагала по направлению к самоанцам, которые собрались вокруг Малу на берегу.

- Что я сделал? - спросил ей вдогонку Питер.

Она озадаченно оглянулась.

- Все хорошо! - ответила она. - Я же не давала тебе пощечин и не пыталась приложиться коленом к твоему кинтамасу «kintama - (яп. груб.) мошонка.», правда? Просто там завтрак - Малу молится, и они уже съели больше, чем два дня назад, когда мы думали, что лопнем от такого количества!

Обе дорожки внимания Питера одновременно обнаружили, что он голоден. Ни он, ни Ванму не ели со вчерашнего утра. Он даже не помнил, как ушел с песчаного пляжа и улегся рядом с Ванму на циновках. Кто-то, должно быть, принес их. Ну, удивляться тут было нечему. Все мужчины и женщины на берегу выглядели достаточно сильными, чтобы поднять Питера и переломить его как карандаш. А Ванму, которая легко бежала к самоанцам, валунами возвышающимся возле кромки воды, казалась ему птицей, летящей к стаду крупного рогатого скота.

"Я не ребенок и никогда им не был, во всяком случае, не в этом теле, - думал Питер. - Поэтому я даже не знаю, способен ли я на детскую тоску и на великий романтизм юности. А от Эндера я унаследовал чувство уютной любви, а не бурной всепоглощающей страсти, которую ожидал пережить. Будет ли тебе достаточно такой любви, Ванму? Хватит ли тебе того, что я буду тянуться к тебе, когда мне будет плохо, и останусь с тобой, когда ты захочешь, чтобы я был рядом. Я смотрю на тебя и чувствую такую нежность, что мне хочется заслонить тебя от всего мира, хочется поднять тебя на руки и пронести над яростными течениями жизни; и в то же время я мог бы радоваться, наблюдая за тобой на расстоянии, любуясь тобой, твоей энергией, тем, как ты смотришь на этих огромных гороподобных людей, говоришь с ними на равных, несмотря на то что каждое движение твоих рук, каждый слог, слетающий с твоих губ, выдает, что ты дитя. Достаточно ли тебе такой любви? Потому что мне достаточно. С меня довольно и того, что ты прильнула ко мне, когда моя рука коснулась твоего плеча, а когда почувствовала, что я ускользаю, назвала мое имя".

* * *

Пликт сидела в своей комнате и писала, писала. Вся ее жизнь была подготовкой к сегодняшнему дню, к речи на похоронах Эндрю Виггина. Она будет Говорить о его смерти; ради этого она провела целое исследование и теперь может Говорить целую неделю и все еще не исчерпать и десятой доли того, что знает о нем. Но недели у нее нет. У нее будет только час. Даже меньше часа.

Она понимала Эндера и любила его; теперь она расскажет тем, кто не знал его, каким он был, как любил, как изменил историю. Выдающийся, несовершенный, но действующий из лучших побуждений человек, полный любви, достаточно сильной, чтобы причинить страдание, если нужно. Она расскажет им, как его жизнь изменила историю, как десять тысяч, сотни тысяч, миллионы отдельных жизней изменились, упрочились, очистились и возродились или по крайней мере сделались более гармоничными и правдивыми благодаря его словам, его поступкам, его книгам.

Но скажет ли она и о себе? Расскажет ли о том, как в своей комнате страдает одинокая женщина, рыдая не о смерти Эндера, а потому, что стыдится себя. Конечно, она любила его и восхищалась им - нет, поклонялась ему, - и тем не менее, когда он умер, она почувствовала не горе вовсе, а облегчение и радостное волнение. Облегчение от того, что ожидание окончилось, а волнение, потому что пришел ее звездный час.

Именно это она и чувствовала. Пликт не была настолько глупой, чтобы считать, что у нее окажется больше моральных сил, чем у других. Ее горе не такое, как горе Новиньи или Валентины, которые со смертью Эндера лишились огромных кусков своих жизней. "А что потеряла я? Кроме нескольких порций внимания, я от Эндера мало что получила. Всего несколько месяцев он был моим учителем на Трондхейме; а потому наши жизни пересеклись только через поколение на эти последние несколько месяцев, и оба раза его внимание было поглощено гораздо более серьезными проблемами и гораздо более близкими людьми, чем я. Я не была ему ни женой, ни сестрой. Всего лишь студенткой и ученицей человека, который работал со студентами и никогда не искал учеников. Поэтому я почти ничего не лишилась с его смертью; он был всего лишь моей мечтой и никогда не был моим товарищем.