Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут

Купер сделал множество зарисовок, а миниатюра, которую он создал в 1665 году, и поныне остается одним из лучших изображений Карла И. В ней схвачены многие из его самых характерных черт. Переплетенные ленты ордена Подвязки передают ощущение роскоши и силы, а настороженный, проницательный взгляд — опыт властителя, который всегда выходит за пределы близлежащего, проникая в потаенные, эгоистические мотивы человеческого поведения. В этом смысле лицо скорее напоминает маску, нечто одновременно застывшее и подвижное. Современники были заинтригованы, отчасти растеряны. «Знавшие короля не могли отвести глаз от портрета, — писал лорд Галифакс, — многим казалось, что увидеть портрет важнее, чем услышать самого монарха. Отчасти это было, как и у большинства мужчин, лицо весельчака, и хотя всего на нем не прочитаешь, проницательному наблюдателю оно могло сказать немало». Действительно, холодным это лицо не назовешь никак. Хотя Ивлин нередко называл взгляд Карла «свирепым», Куперу удалось передать его чувственность, столь же характерную для внешности короля, сколь и властность. Тяжелые брови и впрямь выдают человека, который может внушать страх, но нос картошкой и большая складка посреди подбородка, а также полные губы, которые в детстве называли «уродливыми», намекают на то, что их обладатель ценит многочисленные радости жизни. Не скажешь, что это лицо красивое, но оно привлекает к себе внимание, в чем Карл и сам отлично отдавал себе отчет. «Н-да, та еще птица, — бросил он как-то, разглядывая собственный портрет, — настоящий урод».

На портрете, выполненном Купером, изображен мужчина со слегка отечным лицом, глубокими морщинами вокруг носа и губами, свидетельствующими о мягкости и изнеженности. Именно эти черты отталкивали в короле большинство его подданных, и Ивлин различал их ничуть не менее остро, нежели Купер. Он с болью признавался себе во «множестве несовершенств» короля. Для него была неприемлема жизнь, «проходящая в роскоши и расточительстве». Он питал отвращение к «юбочничеству» короля, ему было тяжело видеть, как легко он меняет мнения и обманывает своих советников. Не по душе ему было и то, что Карл «слишком уж интересуется французской модой». О соперничестве между ним и Людовиком XIV смехотворно свидетельствует один эпизод, получивший известность как «история персидского жилета».

После Большого пожара в Лондоне и вызванного им упадка английской торговли Карл решил, что двор должен продемонстрировать всей стране пример экономии, отказавшись от дорогой французской моды и «заменив камзол, жесткий воротник, ленты, плащи и так далее на скромный, по персидскому образцу, жилет с поясом или лентой, а шнурки и подвязки с драгоценными камнями — на пряжки». Ивлин верноподданно отдал должное «скромности и полезности» новой моды, и на день рождения королевы, отмечавшийся в ноябре, около ста придворных явились одетыми как положено. Иные из них заключили с королем пари, что долго на своем он стоять не будет, и не ошиблись, хотя изменить свое решение Карла заставило не только его обычное непостоянство. Когда новости о переменах в Лондоне достигли Парижа, Людовику вся эта история показалась настолько дикой, что он велел переодеть на новый английский манер лакеев. Еще какое-то время Карл держался, но потом вынужден был уступить и вернуться к прежнему французскому стилю.

Надежды Ивлина на то, что король откажется от своих причуд, не оправдались, а посещение королевской библиотеки убедило его, что, несмотря на интерес к искусствам и наукам, Карл не был ни прилежным читателем, ни серьезным исследователем. Доступ в библиотеку Уайтхолла Ивлину удалось получить, когда король был в Виндзоре, и переступал он ее порог «в ожидании каких-нибудь любопытных открытий». Но его ждало разочарование. «Среди тысячи примерно томов нашлось буквально два-три, в которые я не заглядывал бы раньше». Библиотека оказалась не рабочим местом, а скорее хранилищем, куда венценосец складывал подарки. Ивлину попались «несколько книг по истории, дневники путешественников, французские книги, множество карт, морских и сухопутных, развлекательная литература, подарочные издания, книги по строительству, наконец, издания, связанные с флотом». Его внимание привлекло несколько богато иллюстрированных средневековых манускриптов, но три-четыре дня, проведенных за их чтением безвылазно, в целом лишь укрепили его в чувстве разочарованности.

Коллекция картин, размещенных неподалеку от библиотеки, оказалась гораздо интереснее; помимо полотен Рафаэля и Тициана, на Ивлина особое впечатление произвело изображение Марии Магдалины и воскресшего Христа кисти Ханса Гольбейна — работа, «отличающаяся каким-то неповторимым благоговением и небесным восторгом». Разглядывая эти шедевры, Ивлин попутно знакомился с королевской коллекцией старинных часов и маятников. Карл и впрямь испытывал особенное влечение к предметам, отмечающим течение времени (в Англии тогда был расцвет часового производства), пусть даже эти красивые изделия в отлакированных ящиках черного дерева редко показывали одно и то же время. Собрание этих раритетов лишний раз свидетельствует об интересе Карла к технике; наверное, именно это отчасти подвигло монарха на самый, быть может, важный шаг всей его меценатской деятельности — основание английского Королевского общества.

Оно было создано по хартии 15 июля 1662 года, и неподдельный интерес Карла к науке привел к тому, что исследования и споры на научные темы вошли в обиход жизни и городской, и сельской знати. Через одного из приближенных Карл обратился к академикам с просьбой ответить на вопросы, почему особо чувствительные растения при прикосновении скукоживаются, а яйца муравьев иногда оказываются по размеру крупнее, чем сами муравьи. Он даже распорядился устроить на территории Уайтхолла лабораторию, в которой мог бы наблюдать за ходом соответствующих экспериментов либо проводить их сам. Карл проявлял живой интерес к различным изобретениям членов общества, дарил ему всякие забавные вещи и на протяжении всей своей жизни посылал каждому академику персонально оленину, которая обычно подавалась к столу на ежегодном праздничном обеде. Таким образом Карл не только способствовал расцвету наук — он поощрял фундаментальные сдвиги во всем мировидении верхушки английского общества. Ее представители уже не удовлетворялись простым созерцательством, они стремились истолковать явления природы в строгом соответствии с текстами античных философов, прежде всего Аристотеля. Деятели церкви, например епископ Барнетт, немедленно объявили о начале бескровной революции и наступлении благотворных перемен, служащих благу человечества. «Истина заключается в том, — писал Барнетт, — что вместе с Реставрацией восторжествовал дух знания, и миряне, точно так же, как и священство, бескорыстно соревнуются в различных его областях». «В особом почете, — продолжал он, — математика и новейшая философия».

Конечно, это хоть и объяснимое, но преувеличение: на самом деле основы нового научного знания были заложены в начале столетия «натурфилософами», и в частности Фрэнсисом Бэконом. В его знаменитой «Новой Атлантиде» развернута картина великолепно организованной социально-политической структуры, в которой «Дом Соломона» предоставляет все возможности для овладения естественным миром на благо всех людей. Лондонский Грэ-шам-колледж укреплял дух научного эксперимента начиная где-то с 80-х годов предыдущего столетия, развивались науки и в Оксфорде. В годы, непосредственно предшествовавшие Реставрации, Ивлин вынашивал идею создания небольшого колледжа, в котором ученые могли бы исследовать проблемы садоводства, медицины и химии. «Развитие экспериментального знания — вот главная цель такого института», — писал он, и с основанием Королевского общества эта мечта, казалось, была близка к осуществлению. Томасу Спратту, который приступил к написанию своей «Истории Королевского общества» еще в 1663 году, представлялось, что рост научного знания есть наилучший способ совершенствования подлинно христианского сообщества людей и укрепления того, что он называл «мирной взвешенностью суждения».