Твердь небесная - Юрий Рябинин

На даче постоянно жил сторож Егор Егорович, бывший унтер-офицер, человек одинокий. Из всей дрягаловской челяди Егорыч единственный относился к хозяину без лакейского подобострастия. Но ни в коем случае не без уважения. Просто Егорычу, в отличие от всех прочих дрягаловских работников, мало того что решительно нечего было терять – он был гол как сокол, – так вдобавок он и решительно ни в чем не нуждался, то есть не имел целью трудами своими праведными добиться некоего достатка. Егорыч бы мог служить и бесплатно, за один только хлеб, но Дрягалов ему еще и платил по совести.

Дрягалов скоро вполне понял, каков есть натурою его кунцевский сторож. И очень полюбил его. Вообще их отношения сделались как равного с равным. Они ведь были почти однолетками. Во многом схожи. И Дрягалов часто и не без интереса разговаривал сЕгорычем. Именно разговаривал. В то время как остальным работникам он лишь раздавал указания или коротко взыскивал с них. Дрягалов даже остался снисходительным к привычке Егорыча курить табак, чего для прочих людей не допускалось категорически.

Мещерин и Самородов сразу сделались с Егорычем большими друзьями. В первые же дни они под его водительством обошли все кунцевские окрестности, облазили все закоулки, причем Егорыч много и дельно им рассказывал всякого. А вечерами он тешил их игрою на гармошке, в чем был совершенным виртуозом. Молодых друзей своих Егорыч сам называл, особенно не чинясь – ребята, молодцы, солдатушки, – и им велел также относиться к нему запросто, величать его единственно по отчеству – Егорычем.

Накануне Троицы Егорыч отправился нарезать березы. Мещерин с Самородовым вызвались помочь ему. Конечно, к ним присоединился и Паскаль, для которого эти предпраздничные хлопоты являлись забавною русскою экзотикой. Решили идти пешком. С кобылой лишние хлопоты, рассудили. А по одной охапке и на себе сдюжить не бог весть какой труд был, как сказал Егорыч.

Вышли пораньше, пока все дачи еще спали. Егорыч завел своих молодых друзей подальше в рощу. Там уже глухо постукивали топорики: местные мужички тоже промышляли березу к празднику. Они рубили молодые березки целиком, под корешок.

– Здорово, ребятушки, – окликнул их Егорыч. – Откуда будете?

– С Крылатского, – ответил самый старший из них.

– Для церквы? – Егорыч кивнул на порубленные деревца.

– Для нее… Куды ж…

– Ну помогай вам Бог.

Вчетвером они скоро нарезали веток вдоволь. Хотя и побродили по опушкам тоже хорошо: Егорыч все выбирал погуще березки, посочнее, покудрявее. Пасха была в этом году ранняя, и к Троице листочки едва-едва развернулись.

Они вышли к реке. С высокого откоса хорошо были видны московские купола, мутновато поблескивающие в легкой утренней дымке. Егорыч прихватил из дому узелок с припасами. Там у него оказалось полкраюхи хлеба и несколько вареных картофелин.

– Вот и завтрак подоспел, – сказал Егорыч, раскладывая тряпицу на бугорке. – Ну-ка, молодцы, давай… налетай. – И он перекрестился на ближайший филевский куполок.

После долгого пешего перехода скудный завтрак они проглотили мгновенно.

– Порешили давеча чего? с дитем-то? – Егорыч был вполне в курсе дрягаловской драмы. Впрочем, в доме это ни для кого не осталось тайной.

– Порешили. На днях едем с Владимиром и Паскалем в Париж. Выручать девчушку. – Самородов сказал все это таким без тени сомнения тоном, словно успех их предприятия был очевиден.

Егорыч лишь головой покачал, услыхав такую юношескую самоуверенность.

Накануне Дрягалов собрал семью – а семьей у него теперь, кроме любимого сына Дмитрия, почитались Машенька с братцем Алексеем и его другом Владимиром заодно, и, конечно, здесь же присутствовал и дорогой французский гость, бывший к тому же непосредственным свидетелем их семейного беспокойства, – Василий Никифорович созвал близких, чтобы посоветоваться, как бы избыть нечаянную беду, выпавшую на их долю. Никогда прежде ни с кем не советовавшийся, а поступающий только по собственному разумению, в этот раз он просто-таки потерялся от чудовищной выходки коварного своего врага.

Дрягалов сам же наперед и сказал, что у него имеется один человечек, очень ему обязанный, его земляк, которого он в свое время откупил от каторги. И если он научит его извести изверга, от того завтра же ни соринки не останется. Но Дрягалов тут же сам и заметил, что тогда найти Людочку будет совсем уже непросто. А никаких других идей подавленному горем Василию Никифоровичу в голову не приходило.

Но если Дрягалов, не знавший прежде столь изощренных методов соперничества и в ответ на вызов ему способный разве что отрядить убийцу чтобы тот совершил суд праведный, в то время как новые формы мошенничества требовали новых же способов противодействия, если это все было не по дрягаловскому разумению, то молодые его соучастники сориентировались моментально. Самородов даже не раздумывал нисколько. Едва сказал свое слово Дрягалов, он сразу в ответ ему изложил собственный план. По его выходило, что для спасения Людочки им теперь не противоборствовать надо Руткину, а на время сделаться его споспешниками. И только тогда можно будет и отыскать девочку, и отобрать ее у злодеев. Для этого им надо объявиться в Париже как беглецам от преследований жестокого царизма. И именно таковыми предстать перед Яковом Руткиным. Если при этом они будут располагать приличною суммой, якобы выделенной организацией для дальнейшей их деятельности в эмиграции, то можно утверждать наверно, Руткин сам станет искать согласия с ними. Вот тогда уже они и смогут аккуратно, не вызывая у него подозрений в истинном их намерении, выйти на Людочкин след.

Машенька, в восторге от столь обнадеживающего плана, бросилась целовать любимого братца. Дрягалов слушал Самородова и, потрясенный находчивостью этих юнцов, только кивал согласно да поглаживал бороду. Он сказал, что денег им даст с собою вволю и что они не токмо этому голодранцу –всему Парижу смогут пыль в глаза пустить. Выезжать они могут хоть на той неделе. Паспорты он им выправит легко. Его знакомец из охранки, разумеется, ради такого дела не откажет помочь, подумал Дрягалов.

Когда Егорыч выслушал рассказ Самородова об этом их семейном сговоре, он опять недоверчиво покачал головой.

– Ты что, Егор Егорыч, сомневаешься? Да дело наше верное! – задорно вымолвил Мещерин.

– Не знаю… – вздохнул мудрый сторож. – Гладко, говорят, на бумаге, да забыли про овраги.

Молодым людям, очевидно, не по вкусу пришелся этот старческий скептицизм. Они переглянулись, имея в виду сказать: что-де взять с деда, ему только по Кунцеву бродить, березки резать, куда ему думать о парижских приключениях.

Егорыч не показал виду, что понимает, как о нем подумали молодые.

– Вы вот что, ребятушки, послушайте, – сказал он им, – может, польза какая будет, – да перескажите для нашего друга по-французски. Я буду помедленнее. Помните, я рассказывал вам, как служил в солдатах в Китае? – начал Егорыч. – Двадцать с лишком лет тому прошло. В тот год мне выходил срок, и я уже готовился скоро отправляться в Россию, когда у нас в посольстве объявился новый чиновник – секретарь, молодой человек, чуть, может быть, вас постарше, бойкий такой малый: все шутил с нами – с солдатами да с казаками, – всякие небылицы смешные рассказывал. А уж до чего оборотистый был, сметливый: через месяц он знал Пекин, будто всю жизнь там прожил, а через два месяца он уже худо-бедно мог разговаривать по-китайски. Помню, на него все нахвалиться не могли: и умен, и ловок, и службу исправляет отлично. Так мало того, он еще придумал, по примеру езуитов, школу при миссии открыть для китайских детей. Обучать их, значит, грамоте. У него была жена – чудесная женщина! красавица! – так она же и стала там учительствовать. Он ее туда определил.