Воровская правда - Евгений Сухов

После СИЗО их растолкают по многочисленным колониям России, где они пополнят петушиные углы и бараки и превратятся в безропотную обслугу каждого похотливого арестанта. Они будут обязаны выполнять самую грязную работу, от которой даже обыкновенный «чертила» воротит рожу, и вынос параши из камер для них станет столь же привычен, как утренний обход начальства.

Им не положено будет пить чифирь, к которому каждый из них привык настолько, что не представлял себе тюремного бытия без этого горького напитка; именно он позволял им хоть ненадолго позабыть оставленную волю. Опущенным не положено будет участвовать в дележе посылок, а самый большой подарок, который они будут получать от осужденных, так это окурок «Примы», презрительно брошенный им под ноги.

Самое ужасное заключалось в том, что тюрьма уже отторгла от себя триста восемьдесят пятую камеру. По утрам из соседних хат раздавались задиристые голоса:

— Запомоенным из триста восемьдесят пятой наш пламенный привет!

Эти крики были голосами Тюрьмы, а они — что глас божий, и ничего тут не поделать, не ответить, не тем паче возразить.

Арестанты не препирались, молча проглатывали обиду и терпеливо дожидались, когда из Печорской колонии прибудет ответная малява от Варяга.

К смерти Керосина тюремная администрация отнеслась равнодушно — дескать, с кем не бывает… Следаки для приличия поспрашивали жильцов камеры и, натолкнувшись на единодушное молчание, скоро отступили. В свидетельстве о смерти было записано просто: «Острая асфиксия».

Малява от Варяга пришла на третий день. Она мгновенно отменила приговор Ореха, вытащив жильцов триста восемьдесят пятой камеры из разряда отвергнутых. Теперь уже никто по утрам не орал на них, а в тюремном дворике мужики по-дружески делились со вчерашними запомоенными драгоценными окурками.

— Так, значит, Варяг повелел столы отскоблить? — поинтересовался у Луки степенный мужик сорока пяти лет, которого все знали здесь под кликухой Петряк.

Оба они были матерыми зэками и в отличие от первоходок никогда не отказывались от прогулок, степенно накручивая километры в узком тюремном дворике. Во время прогулки можно было растрясти и размять застаревший остеохондроз, подышать свежим воздухом. Частенько можно было наблюдать, как какой-нибудь зэк, скрюченный ревматизмом и многими хроническими болезнями, мужественно, превозмогая жестокий недуг, приседает в уголке тюремного дворика.

Лука затянулся. Никогда никотин не казался ему таким сладостным: как вдохнул сизый дым, так и прочистил легкие до самых кишок. «Если такая радость содержится и в кокаине, то можно понять и тех, кто глотает „дурь“, — улыбнулся Лука собственным мыслям.

— Точно! — охотно кивнул он Петряку. — Мы не то что столы — шконки отскребли.

Лицо Луки расползлось в довольной улыбке: теперь он напоминал добренького деда, вышедшего во двор, чтобы вволю наглотаться осеннего воздуха.

— Сразу видно, что Варяг из настоящих паханов, мужика в обиду зря не даст!

— И то верно, — согласился Петряк. — На мужиках вся зона держится. Кто лес валит? Мужик! Кто в цехах работает? Опять мужик! Мужиков напрасно обижать нельзя. Если гайки начнут закручивать, так они такой бунт могут поднять, что не только администрации, ворам станет тошно. Вот так-то! А вы молодцы, не спасовали! Орех — такая гадина, он отца родного в запомоенные бы запихнул!

Лука счастливо улыбался. Теперь даже непогожие осенние сумерки воспринимались им как весенние деньки. Подумать только, еще вчера ему казалось, что он навсегда влился в касту запомоенных, а уже сегодня один из самых уважаемых людей тюрьмы угостил его папироской!

— Приходилось мне с Орехом дело иметь! Пес он неблагодарный, — охотно поддержал Петряка Лука. — Золотишко однажды я переправлял с его подачи. Хочу сказать, что если бы я был более доверчив, то до следующего срока не дожил бы. Вот такой расклад. Ха-ха-ха!

— А ты остряк, Лука!

— На том стоим!

— Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей тюрьме-матери отдал?

— Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик намотаю. Так что, считай, юбилей! Приглашаю.

И вдруг подумал о том, что окажись он в петушиной стае, то вряд ли сумел бы сейчас смеяться.

— А я не отказываюсь, — серьезно отозвался Петряк. — Срок у тебя для настоящего авторитета весьма приличный. И сам ты вор крепкий. С начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!

Такого предложения Лука не ожидал. Аж дух захватило! Сидеть на Камчатке означало попасть в высший воровской совет тюрьмы, от воли которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого не было секретом, что на стол авторитетам жратву таскают прямо с базара. Достаточно у них и бухла. Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.

— Вас же пятеро в камере, так это что… шестым?

— Ты вместо Фили будешь, его переводят в «Матросскую Тишину». Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего срок добавят.

Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Он был таким же противным, как осенняя простуда.

Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:

— Прорвало. Теперь до самой зимы такая сырость будет. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?

Петряк был из тех настырных людей, что способны расколоть даже мертвеца.

Лука немного помолчал, а потом тихо признался:

— Правда, Петряк.

Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:

— А ты молоток, Лука. Хотя чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.

И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.

— Вот здесь как раз и приперло.

— Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, — заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных сельских девчат.

— Чего орешь?! — зло крикнул сержант. — Не посмотрю, что ты авторитет, могу и прикладом между лопаток хряснуть.

Самым замечательным в его службе было то, что практически любой его поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать по роже зэка, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного пса на любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил черную обиду, то можно было не расстраиваться по этому поводу — каждый отслуживший солдат мгновенно растворялся в бескрайних просторах России, и найти его было невозможно.