Язык цветов - Ванесса Диффенбах

– Ты рассказал Элизабет обо мне? – наконец спросила я.

Грант кивнул:

– Она хотела знать все. Думала, что я должен помнить каждую секунду каждого дня с тех пор, как она видела тебя в последний раз в суде, и очень разозлилась, когда поняла, что я ничего не знаю.

Он рассказал мне, как сидел за ее столом, в духовке жарилось мясо, а Хейзел спала на его руках. Почему ты не спросил, сказала Элизабет, когда Грант не смог ответить, как я провела свой шестнадцатый день рождения, закончила ли школу, что любила на завтрак.

– Она рассмеялась, когда я вспомнил, что ты не любила лилии, и ответила, что ты и кактусы не слишком любила.

Я подняла голову и взглянула на Гранта. Он улыбался, и я поняла, что историю с кактусом он знает.

– Она тебе все рассказала? – спросила я. Грант кивнул. – А про пожар? – добавила я, уткнувшись ему в грудь; слова были еле слышны.

Он снова кивнул. Его подбородок давил мне на затылок. Мы долго молчали. Наконец я задала вопрос, который долго держала в себе:

– Почему ты не догадался, что тогда произошло на самом деле?

Грант ответил не сразу. А когда ответил, это было похоже на долгий вздох.

– Моя мать умерла. – Я решила, что эта фраза означает конец моим расспросам, и не стала продолжать. Но он помолчал некоторое время и снова заговорил: – Было уже поздно спрашивать ее о чем-то. Но кажется, она сама верила в то, что подожгла виноградник. К тому времени она даже меня почти не узнавала. Забывала есть, отказывалась пить лекарство. В ночь пожара она была в мансарде и смотрела на огонь. По щекам ее катились слезы. Она начала кашлять, потом задыхаться, точно в легкие попал дым. Я подошел к ней, обнял за плечи. Удивился тому, какой она оказалась хрупкой. Видимо, с тех пор, как я в последний раз ее обнимал, успел вырасти на две головы. Она плакала и повторяла одно и то же снова и снова: я не хотела, чтобы так вышло.

Я представила фиолетовое небо, силуэты Кэтрин и Гранта в окне, и отчаяние, впервые охватившее меня, когда пламя полыхнуло в лицо жаром, вернулось. Кэтрин тоже его чувствовала. В ту секунду мы с ней стали единым целым; нас обеих уничтожило ограниченное понимание реальности.

– А потом? – спросила я.

– Целый год она рисовала одно и то же: фиолетовый гиацинт. Карандашом, углем, чернилами, пастелью. Наконец начала рисовать красками – на всем, от огромных холстов до крошечных почтовых марок. Высокие стебли и сотни маленьких лепестков. И все картины отдавала мне. Ни одна не была достаточно хороша для Элизабет. Каждый день она начинала сначала.

Я вспомнила банки с фиолетовой краской на верхней полке ее мансарды.

– Это был хороший год, – вспоминал Грант. – Один из лучших. Она пила лекарство, пыталась есть. Когда я проходил под разбитым окном, кричала, что любит меня. Я до сих пор иногда смотрю вверх, когда прохожу там, – вдруг ее увижу?

Никогда, даже в болезни, Кэтрин не бросала Гранта. Без поддержки, одна, она сделала то, что не удалось ни мне, ни Гранту: вырастила ребенка, не отказавшись от него. Меня вдруг переполнило глубокое уважение к ней. Я взглянула на Гранта: чувствовал ли он то же самое? Его глаза, полные слез, рассматривали рисунки матери.

– Она любила тебя, – проговорила я.

Он облизнул верхнюю губу:

– Знаю.

Его голос казался удивленным, то ли оттого, что мать любила его, то ли оттого, что он наконец осознал глубину ее чувства. Она не была идеальной матерью, но Грант вырос сильным; он умел любить и стал прекрасным цветоводом. Иногда ему даже улыбалось счастье. Никто не смог бы упрекнуть ее в том, что она плохо его воспитала, – по крайней мере, она была ничем не хуже других матерей. Я ощутила прилив благодарности к женщине, которую никогда не встречала, к той, что родила мужчину, которого я любила.

– Как она умерла? – спросила я.

– Однажды просто не встала утром. Я подошел к ней, а она уже не дышала. Врачи сказали, намешала алкоголь с таблетками. Она знала, что пить ей нельзя, но часто утаскивала бутылку с собой в постель. В конце концов доигралась.

– Мне так жаль.

Я говорила правду. Мне было жаль Гранта, жаль, что я никогда не познакомлюсь с Кэтрин. Что Хейзел не увидит бабушку.

Я обняла его в последний раз и, высвободив руку, поцеловала в лоб.

– Ты хорошо позаботился о Хейзел, – дрожащим голосом проговорила я. – Очень хорошо. Спасибо тебе. – Я перелезла через него и встала.

– Не уходи, пожалуйста, – сказал он. – Оставайся со мной. Можешь жить в башне, а я по вечерам буду готовить ужин.

Я оглядела рисунки на стенах: крокус, примула, маргаритка – цветы для маленькой девочки. Я не могла взглянуть на Гранта, не могла думать о его ужинах. Если бы я еще раз посмотрела в его глаза или учуяла запахи из кухни, то осталась бы навсегда.

– Я должна, – ответила я. – Не уговаривай меня, пожалуйста. Я слишком люблю дочь, чтобы вмешиваться в ее жизнь сейчас, когда она счастлива, о ней заботятся и любят.

Грант тоже встал. Обняв за талию, он притянул меня к себе.

– Но у нее нет мамы, – проговорил он. – А ее ничто не заменит.

Я вздохнула. Его слова не были призваны всколыхнуть во мне чувство вины, в них не было пафоса или попытки меня убедить. Он просто говорил правду.

Я спустилась по лестнице, Грант шел следом. В гостиной он опередил меня и открыл передо мной дверь, как джентльмен из давно ушедшей эпохи. Я быстро прошагала мимо.

– Приходи на День благодарения, – сказал он. – Розы как раз расцветут.

Я пошла по дороге к воротам, но чем дальше уходила от крыльца, тем меньше мне хотелось ехать назад через мост и запираться в голубой комнате. Я подождала, пока он закроет входную дверь. И когда услышала щелчок, бросилась к ближайшей теплице.

Мне нужны были цветы.

6

Я помчалась к Элизабет, перевязав букет, собранный у Гранта, веточкой с листьями и положив его между колен. Припарковавшись у входа на виноградник, побежала по длинной дорожке к дому. Красный трактор Элизабет стоял там же, где всегда. Окно кухни сияло мягким оранжевым цветом. В поздний час в октябре я ожидала застать Элизабет за ежевечерней дегустацией винограда, куда она взяла бы и Хейзел, но, похоже, они еще ужинали. Я подумала о том, как Элизабет умудряется управляться с делами на винограднике и одновременно растить малышку, страдает ли от этого качество ягод. Я не могла представить, чтобы она такое допустила.

На крыльце я остановилась и заглянула в окно. Хейзел сидела за кухонным столом в деревянном стульчике, который я видела на фотографии. После игр в саду ее искупали и переодели. Мокрые волосы, которые от влаги потемнели и вились еще сильнее, были причесаны на пробор и заколоты. На шее был повязан зеленый слюнявчик, закапанный чем-то белым и сливочным, тем же, что Хейзел слизывала с пальцев. Элизабет стояла ко мне спиной и мыла посуду. Когда вода перестала течь, я отступила от окна и спряталась за закрытую дверь.