Последний пророк - Александр Каменецкий

— А может, пусть лучше каждый начнет с себя? — предположил я, с трудом пытаясь сдержать рвущуюся наружу ярость. — Молится, изучает Коран, соблюдает заповеди… Пытается собственным примером убедить других?..

— Когда дом горит, бесполезно молиться, надо тушить пожар! Если вам, вашей семье, вашей стране угрожает враг, Аллах велит сражаться, а не бежать в пещеру. В Писании четко сказано: есть воля Аллаха на то, чтобы умма, исламский народ, процветала и жила в довольстве. Но есть также воля его, чтобы мусульмане сами защищали себя. Аллах благословляет наше оружие, наполняет наши сердца мужеством и желает, чтобы мы исполнили его волю и умма процветал. Когда завершится джихад, муджахиды вернутся к молитве и мирному труду. Ведь «ислам» означает «мир»… Всемогущий желает, чтобы мы жили в мире.

И снова я оказался в логическом тупике. Противоречивая воля их кровожадного Аллаха была выше моего понимания. Инквизиторские парадоксы сковывали по рукам и ногам. Как это было в Средние века: «Убивайте всех, Бог своих узнает». Вот именно: убивайте всех. Убивайте. Убивайте!

Вокруг смерти, человекоубийства концентрировалась вся их религия. По крайней мере в изложении Томаса — Туфика, университетского преподавателя. Бывшего гражданина ненавидимых им Соединенных Штатов. И Хаджи Абу Абдаллы, Террориста Номер Один.

— Не пытайтесь понять все сразу, — словно прочитав мои мысли, мягко сказал Томас. — Я пришел к этим выводам после многих лет духовных поисков. Ездил в Египет, в Индию, в Турцию, в Йемен, искал богословов, суфийских мастеров, изучал древние тексты. Но оказалось, святой человек жил совсем рядом — мулла Омар из мечети в Бруклине. Он сказал мне одну очень простую вещь: «Для того чтобы жить во имя Аллаха, нужно сначала умереть во имя Аллаха». Ту же самую мысль я когда-то прочел у великого суфия Абу Сулеймана Дарани: «Не покинет сердце страх, пока оно не опустошится». Тогда я не понял, о чем идет речь… Отказаться от самого себя, от всех собственных мыслей, умозаключений. Принять Коран, сунну как буквальную волю Всеблагого. Шейх Омар сказал: «Аллаху не нужно то, чем напичкана твоя голова. После смерти этот мусор все равно будет сожжен. Аллаху нужен ты сам. Вручи себя ему и делай то, что велит он. И больше тебе не о чем заботиться…» В исламе это называется «ибада» — совершенная форма смирения и покорности, один из высших духовных уровней. Однако хватит на сегодня бесед. Советую вам отдохнуть. Совсем скоро будет вертолет.

…Летели ночью, сквозь кромешную мглу. Куда — даже предположить не могу. Сколько? Часа три или больше. Насколько я понимаю, забирались в самую глубь пустыни. Вертолет был военный, пятнистый, старенький. Мы с Томасом и пилот — больше никого. Примерно на полдороге с земли в нашу сторону взлетела ярко-зеленая сигнальная ракета.

— Они нас видят, — объяснил Томас. — Зеленая ракета — знак того, что небо свободно. Если бы запустили красную, пришлось бы садиться.

— Кто это — они? — спросил я, не рассчитывая на ответ.

— Наши друзья.

Больше ни единого слова произнесено не было.

Приземлились где-то в горах. Невысокий массив: растрескавшиеся скальные громады, полузанесенные песком, каменистые плато, валуны. Сердце пустыни. Сколько летели — ни огонька внизу. Сплошная тьма. Но когда ступил на землю — слов не нашел. В самом центре плато, щедро подсвеченный мощными прожекторами, стоял дворец. Нет, не мираж, конечно, какие, к черту, ночью миражи? Может, ночные миражи тоже бывают, не знаю, однако дворец был совершенно настоящим. Белоснежный, невесомо-легкий, с ажурными башенками, балкончиками, стрельчатыми окнами и изысканным орнаментом по фасаду. Стоял, окруженный лужайкой, на которой цвели розы! Да-да, розы — десятки благоухающих кустов, дальше виднелась рощица высоких и гибких финиковых пальм, а то место, где я стоял, — это была бетонированная, отличная вертолетная площадка. Среди дикой, раскаленной и безводной пустыни, где на сотни километров вокруг живой души не найдешь, дворец даже меня, человека ясно какого, заставлял думать о джиннах и их сокровищах. Или, на худой конец, о Голливуде — ведь где-то здесь, в этих краях, снимал Джордж Лукас свои «Звездные войны».

— Что это? — даже испуганно как-то спросил я Томаса.

— Не верите своим глазам? — усмехнулся он. — Стараюсь верить.

— Резиденция знаменитого шейха Заки уль-Африди.

— Чем же он так знаменит? Что-то взорвал?

— Не угадали, — засмеялся Томас, весело похлопав меня по плечу. — Уль-Африди контролирует всю опийную индустрию Северной Африки. Я бы не назвал его примерным мусульманином, но шейх с удовольствием помогает нам. Очень эксцентричный старик, надо сказать, любит играть в Гаруна аль-Рашида. В одежде простого торговца ездит по деревням скупать опий-сырец. А вокруг здесь, на горах, у него круглосуточно дежурит охрана со «стингерами» и ракетами «СКАД». По крайней мере ходят такие слухи.

Я вспомнил развеселого дедушку, которому мы сдавали урожай на маковой плантации, будь она проклята, — неужели он?

Пока Томас говорил, нас взяли в плотное кольцо молчаливые вооруженные люди, повели. Изнутри дворец выглядел не менее роскошно, чем снаружи: мрамор, колонны, ковры, бронзовые люстры, картины в тяжелых рамах. Томас чувствовал себя здесь уверенно, спокойно, как дома. И конвой нас не торопил, давал осмотреться. Несколько живописных полотен показались мне очень знакомыми — может, я их на открытках видел или в календарях, трудно сказать. Заметив мой любопытствующий взгляд, Томас охотно пояснил, тыча пальцем в картины:

— Гоген, два наброска Модильяни, Моне, вот там, дальше — Шагал и Ван Гог. Разумеется, подлинники. Еще пара — на втором этаже, Пикассо и Миро. Но основная коллекция — в личных апартаментах шейха. У него в Лондоне есть собственное агентство, которое занимается живописью. А здесь — одно из лучших частных собраний в мире. Кстати. — Он остановился возле неброского четырехугольника серого картона размером с альбомный лист, на котором небрежными рыжими штрихами было обозначено удивительно красивое и свежее женское лицо. — Этот эскиз Ренуара подарил в свое время шейху сам Абу Абдалла. Цена на «Сотбиз» — полтора миллиона долларов. Видите, мы тоже умеем ценить искусство…

Думал уже, буду жить во дворце, шах-падишахом… Так оно, в общем, и вышло, но с поправками. Вошли в лифт. По мере того как опускались, становилось ясно, что под землей пространства не меньше, чем на поверхности. Наконец остановились, вышли. Унылый длинный коридор, слабо подсвеченный тусклым электричеством. Скромненько, по минимуму, как в студенческом общежитии: вытертый линолеум, крашеные стены… Ни ренуаров, ни ван гогов — серая казенщина. Разве что двери обращали на себя внимание: стальные, без ручек, очень плотно подогнанные к стене. На каждой двери была блестящая панель с квадратными кнопками и щелью, как в банкомате, только щель поуже. Один из охранников, порывшись в карманах, вынул и протянул Томасу длинную пластиковую чип-карту. Тот вставил ее в щель, что-то мягко щелкнуло, дверь открылась.

— Прошу! Надеюсь, это станет вашим новым домом. Мой новый дом выглядел непрезентабельно. Комната примерно три на три метра. Кровать с панцирной сеткой, стол, стул, шифоньер, дряхлый телевизор «Шарп», Мебель старая, потертая — привокзальная гостиница. Выцветший рябой коврик. В тесном закутке — некое подобие кухни. Электрическая двухконфорочная плитка вмонтирована в мойку, тронутую легкой ржавчиной. Рядом — шкафчик и приземистый пузатый холодильник. Из кухонной ниши открывается дверь в крошечный чулан: унитаз, раковина, грязная душевая кабинка.