Написано кровью моего сердца. Книга 1. Перипетии судьбы - Диана Гэблдон

– А где папа?

Фрэзер, к его чести, не стал ничего спрашивать, только налил им еще по глотку виски, горячего на вкус и пахнущего дымом. Есть что-то уютное в том, чтобы пить виски в чужой компании, и не важно, хорош ли напиток. Или приятная ли компания – как нынче, например. Что до бутылки, то она явно из личных запасов, и Роджеру хотелось поблагодарить и за отличный виски, и за ложное чувство успокоения, которое джинном выплывало со дна стакана.

– Slàinte[38], – сказал он, и в глазах Фрэзера вспыхнул любопытный огонек.

Вот черт, угораздило же ляпнуть!.. Произношение этого слова сильно зависит от тех мест, где ты родился: в Харрисе и Люисе говорят «сланья», а у северян получается что-то похожее на «сланче». Роджер сказал так, как принято в Инвернессе, где он вырос, а это шло вразрез с его легендой. Только бы теперь Фрэзер не счел гостя лжецом…

– Чем занимаетесь, chompanaich?[39] – спросил тот, делая глоток и на мгновение щуря глаза из уважения к напитку. Затем уставился на Роджера с искренним любопытством; впрочем, не без настороженности: легкой, чтобы не смущать гостя. – Я привык сразу определять род занятий человека по его одежде и манерам… Хотя в наших местах это несложно. – Он усмехнулся. – Трудно не узнать дровосека, ремесленника и цыгана. Вы, судя по всему, не из них.

– У меня есть надел земли.

Роджер ждал этого вопроса и заранее приготовил ответ, но вдруг понял, что хочет рассказать о себе подробнее. Правду – насколько это возможно.

– Дела я оставил на жену, а сам поехал искать нашего мальчика. Кроме того… – он пожал одним плечом, – я учился на священника.

– Неужели? – Фрэзер откинулся на спинку кресла, с интересом его разглядывая. – Я так и понял, что человек вы образованный. Решил, что учитель или клерк… или, может, юрист.

– Мне довелось побывать и учителем и клерком, – улыбнулся Роджер. – И даже самую малость… хотя не слишком успешно, попрактиковаться в праве.

– Это тоже хорошо, – усмехнулся Фрэзер.

Роджер пожал плечами.

– Как ни прогнили законы, придумали их люди, и они позволяют хоть как-то управлять нашим обществом.

– И не говорите, – согласился Фрэзер. – Законы – неизбежное зло, без них нам не выжить… Но, по-вашему, хорошая ли это замена совести? Что скажете как священник?

– Я… хм… Да, пожалуй, – удивился Роджер. – Конечно, для людей было бы лучше жить по заветам Господа, уж простите, что я так выразился. Однако что поделать, если одним до Господа вообще нет никакого дела, а другие не видят над собой иной власти, кроме себя самих?

Фрэзер с интересом кивнул:

– Да, верно. Никакая совесть не спасет человека, который не ищет спасения. Но что, если та же совесть внушает людям самые разные мысли?

– Как в политике? Когда сторонники Стюартов выступают против… дома Ганноверов?

Крайне опрометчиво поднимать столь скользкую тему, но это поможет Роджеру самому разобраться в своих пристрастиях и, если повезет, представит его так, будто у него есть личный интерес с обеих сторон.

На лице Фрэзера сменилась целая гамма чувств: от крайнего удивления до полузабытой усталости.

– Да, – согласился он. – В юности я сражался за дом Стюартов, и не то чтобы жил тогда не по совести, но на поле битвы было не до нее.

Он фыркнул с кривоватой усмешкой, и у Роджера внутри все вновь всколыхнулось, как поверхность пруда от брошенного камня. Так всегда делал Джейми. И Джем иногда. А вот за Брианной он подобного не замечал.

Хотя не стоит сейчас об этом думать: разговор ходит по чересчур тонкой кромке, и Роджер рискует свалиться в пропасть политических разногласий.

– После Шерамура? – уточнил он.

– Да, – удивился Фрэзер и с сомнением прищурил глаз. – Вы там никак не могли побывать… Должно быть, отец рассказывал?

– Нет, – ответил Роджер. При мыслях об отце, как всегда, кольнуло тупой болью.

По правде говоря, Фрэзер был старше на какой-то десяток лет, не более, но он, видимо, полагал, что Роджер гораздо моложе него.

– Я… слышал одну песню. Про двух пастухов, которые встретились на холме и завели спор про ту великую битву и о том, кто же все-таки тогда победил.

Фрэзер рассмеялся.

– Да, было такое. Мы начали спорить, еще не успев собрать раненых. – Он глотнул из стакана и задумчиво покатал виски по языку, явно вспоминая прошлое. – И что за песня?

Роджер вдохнул, собираясь запеть, и вдруг вспомнил про сломанный голос. Фрэзер наверняка заметил у него на горле шрам от веревки, но деликатно не стал ничего говорить. Хотя все равно вышло неловко… Так что Роджер просто произнес нараспев первые строки, отбивая по столу ритм бодрама – единственного инструмента, под который исполнялась эта песня.

Вышло даже лучше, чем он думал; песню и полагалось исполнять речитативом, а Роджеру удалось ни захрипеть, ни закашлять.

Фрэзер пришел в восхищение, забыл даже про стакан в руке.

– О, это великолепно! – воскликнул он. – Хотя у автора ужасное произношение. Из каких он мест, не знаете, случайно?

– Э‐э‐э… Из Эршира, кажется.

Фрэзер в экстазе покачал головой и сел прямо.

– Можете записать мне слова? – почти робко попросил он. – Не буду досаждать вам просьбами спеть еще раз, но мне очень хотелось бы узнать ее целиком.

– Я… конечно, – ошеломленно ответил Роджер.

Впрочем, что страшного, если одно из стихотворений Роберта Бернса станет известным миру чуточку раньше, чем его сочинит сам автор?..

– У вас кто-нибудь умеет играть на бодраме? Исполнять лучше под ритмичный стук.

И он для наглядности побарабанил пальцами по столу.

– Да, да.

Фрэзер, покопавшись в ящике, извлек несколько листов бумаги, большей частью исписанных. Он хмуро пролистал их, выбрал из пачки один и протянул Роджеру, перевернув чистой стороной.