«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Я не мстителен и всегда стараюсь решать всякое дело без предвзятых суждений, но тут принять эту замену триады «бог, царь и учитель» другой «Маркс, Ленин и Некрасов» было невозможно. Я отказал, тем более, что курс Некрасова содержал большое количество ошибок, за которые он держался с невероятным упрямством. В течение нескольких недель Некрасов ходил ко мне каждый день, пуская в ход все новые и новые аргументы. Когда он перестал ходить, я узнал, что Некрасов и его сын (коммунист) подали донос, называя меня «известным саботажником». Меня запросили, я ответил, что считаю совершенно неприличным разговаривать по поводу человека, который в 1912 году уволил отца как революционера, а в 1920 году пытается содействовать увольнению его сына как уже контрреволюционера. Учебник Некрасова был передан на отзыв еще кому-то, и отзыв был отрицательный. Из доноса его ничего не вышло. К моему удивлению, в Социалистической академии была образована группа для того, чтобы математико-социологические работы Некрасова «поставить на ноги» тем же способом, каким Маркс поставил на ноги философию Гегеля. Из этого ничего не вышло.

Однажды утром в хороший осенний день заехали за мной на автомобиле Покровский, Тер-Оганесов и Артемьев, чтобы побывать в Кучине в Аэродинамическом институте и посмотреть, что там делается после отъезда за границу его владельца Д. П. Рябушинского. В Кучине я уже бывал в 1906 году, когда там работал мой товарищ по университету Б. М. Бубекин — очень талантливый конструктор и механик. В ту пору Бубекин жаловался, что своими глупыми измышлениями Рябушинский мешает делать научную работу. Но Рябушинский был «хозяином», хозяином на купеческий лад, и Бубекину пришлось уйти. Тогда же Рябушинский поступил на физико-математический факультет, закончил, подготовил магистерский экзамен, сдал его и сделался приват-доцентом. Его, как впоследствии и меня, пригласили в Московское математическое общество сделать доклад, но на выборах забаллотировали, настолько доклад был безграмотным.

После Октябрьской революции имение с институтом оказалось захвачено крестьянами, которые за короткий срок разрушили много ценных научных приборов. Тогда Рябушинский сделал совершенно правильную вещь: обратился в Наркомпрос с просьбой взять институт под защиту и, насколько возможно, возобновить в нем работу. Наркомпрос провел национализацию института, назначив директором Рябушинского под контролем коллегии в составе Бастамова, Пришлецова и Чаплыгина как председателя. Немного погодя Рябушинский продал институту свою библиотеку через подставных лиц и испросил заграничную командировку. Попав за границу, он начал вопить, как его ограбили, каким опасностям подвергался и т. д. Тогда директором был назначен Бастамов, который организовал в институте ряд геофизических отделений — сейсмическое, магнитное, аэрологическое, теоретическое, атмосферно-электрическое и метеорологическое.

Мы приехали в институт неожиданно и очень всех перепугали. Нас повели осматривать лаборатории и службы, причем было проявлено совершенно определенное очковтирательство: как новые показывали те работы, которые были выполнены еще при Рябушинском и даже при Бубекине. Новое имело место, но только еще не было готово: сейсмическая станция строилась, и никакой работы вестись не могло. Пока мы осматривали котлован, Пришлецов побежал в барак, предназначенный для магнитных приборов, и наскоро произвел их расстановку по тому же методу, по какому Лазарев показывал рентгенологическую лабораторию банкиру Марку. Мы сейчас же обнаружили, что наскоро поставленные приборы с находившимися около них лженаблюдателями не были годны для наблюдений.

Атмосферное электричество находилось в ведении профессора Сперанского (зятя Лейста), которому группа геофизиков старалась отлить свои слезки, когда он при Лейсте командовал ими. Сперанский был в состоянии вести свой отдел, но ему намеренно не давали этой возможности. Аэрологией занимался известный доносчик Виткевич, заполнивший своими доносами не одну папку в Наркомпросе. Словом, институт являлся осиным гнездом, в котором мало делалось настоящей работы и велась постоянная склока. Наиболее умным и талантливым был Бастамов, но он, со стороны характера, ничем не отличался от остальных. На обратном пути мы обсуждали положение в институте, и мне было предложено войти в него в качестве члена коллегии. В конце концов я согласился, но далеко не сразу и после многих бесед с Сергеем Алексеевичем Чаплыгиным.

Чтобы понять взаимоотношения в институте, нужно обратиться далеко назад. У Лейста была дочь, на которой женился Александр Афиногенович Сперанский, бывший в то время (1904–1905 гг.) оставленным при университете. Лейст предпринял целую кампанию для того, чтобы очистить путь Сперанскому: выгнали приват-доцента Брошадта, поставили в невозможные условия оставленных при университете Бастамова, Ханевского, Пришлецова и Бончковского, которые все были моложе Сперанского, но могли его обогнать. Им было запрещено пользоваться библиотекой института, а чтобы они не засиживались в лабораториях, клозеты были заперты, и ключи имелись только у Лейста и Сперанского. В саду института дежурил сторож, который сейчас же доносил Лейсту, если кто-нибудь позволял себе «сделать пи-пи» в саду. Отсюда — скандалы. Когда Сперанский защитил магистерскую диссертацию, Лейст провел через министерство новую должность профессора и назначение на эту должность Сперанского вопреки уставу. Только после этого четырем молодым геофизикам была предоставлена возможность сдать магистерские экзамены. Естественно, что, когда после революции все они, по декрету Покровского, стали профессорами, они постарались выместить Сперанскому все свои страдания[359].

Надо вернуться к условиям нашего существования. С точки зрения питания мы были сравнительно обеспечены благодаря академическому пайку и выдачам натурой в Коммунистическом университете, где, постояв час в очереди, я был очень рад получить фунт хлеба (там он был съедобным). В академическом пайке часто мясо заменяли селедками, масло — ими же, сахар — ими же. И притом в селедках оказывались очень прыткие личинки — «прыгунки», как их называли приказчики при выдаче. Как только мешок приносили домой и открывали, пол покрывался сотнями этих прыгающих личинок. Один раз я наловил изрядное количество их в два пакета и отправил: один — наркомздраву Семашко, другой — Покровскому.

Самое тяжелое было отсутствие топлива и невозможность его купить. Складывая вместе все содержания, которые где-либо получал, я не мог бы купить даже четверти сажени дров на черном рынке, а выдачи отсутствовали. Я обратился к Покровскому: ответа не было, но управляющий делами ГУС Петр Петрович Дехтерев, очень славный человек, сказал мне: «Не ждите ответа: он считает такие заявления проявлением антисоветских настроений; а вот я достану вам ордер из хозяйственного отдела Наркомпроса». Он сдержал свое слово: я получил ордер на сажень дров. Но, чтобы осуществить его, предстояло проделать целое путешествие на склад за Симонов монастырь на берегу Москвы-реки.

Требовалось выйти часа в три ночи с тем, чтобы поймать ломовиков на Таганской площади и договориться с ними — и не за деньги, а за продукты. Усевшись в сани, продолжить путешествие до склада и там ждать, пока его заведующий соблаговолит придти и отпустить дрова. За это также нужно было дать ему продукты, и тогда была надежда получить не сажень, а больше. Я проделал эту программу с полным успехом, и так как я, по твоей терминологии, — «Ротшильд младший», то к трем часам дня вернулся домой замерзший и усталый, но с двумя саженями дров. Мы сложили их стенкой у себя в комнате, так как никаких других мест для хранения не было: даже палка не пролежала бы в коридоре и пяти минут; так этот вопрос был разрешен. Мы смотрели на дрова любовно, а все, приходившие, — с завистью. Пила была тут же, и я работал ею с большим успехом.