Моральное животное - Роберт Райт

Отец Дарвина – крупный, импозантный мужчина – тоже был силой, с которой приходилось считаться. Его строгость породила множество теорий о психодинамике между отцом и сыном, причем большинство из них оказались весьма нелестными для первого. Один биограф Дарвина приводит следующую обобщенную характеристику Роберта Дарвина: «Домашний тиран, источник вечного невроза и чувства бессилия у своего сына»[387].

Роль семьи в нравственном развитии человека, которую подчеркивал Дарвин, подтверждает наука о поведении. Родители и другие авторитетные фигуры, включая старших родственников, служат ролевыми моделями и наставниками, придавая совести нужную форму похвалой и порицанием. По сути, именно так Фрейд описывал формирование супер-эго, которое включает и совесть. Похоже, он не ошибся. Что же касается сверстников ребенка, то и они обеспечивают положительную и отрицательную обратную связь, поощряя конформность нормам игровой площадки.

То, что моральное развитие главным образом направляют именно родственники, совершенно логично. В силу множества общих генов у родственников есть веские основания давать полезные советы. По той же самой причине у ребенка есть веские основания им следовать. Как отмечает Роберт Триверс, определенная доля скепсиса со стороны ребенка абсолютно нормальна – многие дети, например, недоверчиво относятся к родительским увещеваниям делиться с братьями и сестрами поровну. Тем не менее в других сферах – сфере взаимоотношений с друзьями и незнакомцами – основания для родительского манипулирования уменьшаются, а основания для детского повиновения увеличиваются. В любом случае ясно одно: голос близких родственников будет особенно звучен. Устав от педантичных ворчаний сестры Кэролайн, Дарвин «упрямо решил отнестись с полным безразличием ко всему, что бы она ни сказала»[388]. Преуспел ли он в этом – другой вопрос. В письмах, которые Дарвин регулярно отправлял Кэролайн из колледжа, он просит прощения за стиль изложения, изо всех сил старается убедить ее в своем религиозном пиетете и вообще проявляет постоянное беспокойство о том, что она могла бы подумать или сказать.

Не меньшее влияние на Дарвина оказал и его отец. Юный Чарлз боготворил Роберта Дарвина и на всю жизнь запомнил его мудрый совет и самый жестокий упрек: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!»[389]. Чарлз искренне жаждал одобрения отца и делал все, чтобы его заслужить. «Полагаю, когда я был молод, отец был несколько несправедлив ко мне, – писал он. – Позже, однако, мне было приятно думать, что я стал его главным фаворитом»[390]. Когда Дарвин поделился своими мыслями с одной из дочерей, она обратила внимание на «выражение счастливой мечтательности, сопровождавшее эти слова», а также «глубокое чувство покоя и благодарности, вызванное одним этим воспоминанием»[391]. Огромное количество людей, которым знакомо это чувство покоя, и огромное количество людей, которые страдают от родительского неодобрения – свидетельствует о мощи нашего эмоционального инвентаря.

Остается вопрос «почему». Почему естественный отбор сделал совесть гибкой? Семья Дарвина служила натуральным источником полезных моральных наставлений, но что именно в них было полезного? Что с точки зрения генов такого ценного в развитом чувстве вины, которое они вселили в молодого Дарвина? И раз уж на то пошло, если чуткая совесть настолько ценна, почему гены просто не запрограммируют ее в самом мозге?

Начнем с того, что реальность сложнее компьютера Роберта Аксельрода. В турнире Аксельрода группа электронных организмов, применяющих стратегию «Око за око», одержала победу, после чего жила долго и счастливо во взаимовыгодном сотрудничестве. Этот опыт не только показывает нам один из потенциальных сценариев развития реципрокного альтруизма, но и помогает объяснить, почему мы все испытываем эмоции, которые к нему побуждают. Однако наше поведение лишено простой стабильности, характерной для «Око за око». Мы иногда лжем, обманываем, крадем; более того, в отличие от «Око за око» мы можем поступать так даже по отношению к тем, кто сам был к нам добр. И иногда мы даже процветаем. Тот факт, что мы наделены способностью к эксплуатации и что эта способность иногда очень выгодна, свидетельствует о том, что в ходе эволюции были периоды, когда проявлять доброту к добрым людям не являлось генетически оптимальной стратегией. У всех нас могут быть механизмы «око за око», но есть у нас и механизмы куда менее достойные восхищения. И мы постоянно сталкиваемся с вопросом, какой из них использовать. Отсюда – адаптивная ценность гибкой совести.

Таково, по крайней мере, мнение Триверса, высказанное им в 1971 году в статье о реципрокном альтруизме. Он отметил, что окупаемость помощи – и, следовательно, окупаемость обмана – зависит от социальной среды. А среда со временем меняется. Так, «можно ожидать, что отбор будет благоприятствовать эволюционной пластичности тех черт, которые регулируют склонности к альтруизму и обману, а также реакции на эти склонности других людей». Таким образом, «чувство вины растущего организма» может быть «сформировано частично семьей с тем, чтобы допускать те формы обмана, которые представляются адаптивными в текущих условиях, и препятствовать тем, которые приводят к более опасным последствиям». Короче говоря, «нравственное воспитание» – эвфемизм. Родители учат детей только такому «нравственному» поведению, которое отвечает личным интересам.

Трудно определить точные обстоятельства, в ходе эволюции придавшие ценность различным нравственным стратегиям. Возможно, не последнюю роль сыграли периодические изменения размеров деревень, а также численность крупной добычи и хищников-людоедов[392]. Любой из этих факторов мог оказывать выраженное влияние на количество и ценность совместных усилий, доступных в данном конкретном месте. Кроме того, каждый человек рождается в семье, которая занимает определенную нишу в социальной экологии; каждый человек обладает определенными социальными активами и пассивами. Одни могут процветать, не прибегая к обману, другим это не дано.

Какова бы ни была причина, по которой естественный отбор наделил наш вид гибкими взаимно альтруистическими стратегиями, развитие гибкости еще больше повысило их ценность. Господствующие ветры сотрудничества иногда меняют направление – от поколения к поколению, от одной деревни к другой, от одной семьи к следующей, и с такими изменениями приходится считаться. Без гибкой стратегии это невозможно. Как показал Аксельрод, ценность конкретной стратегии сильно зависит от норм окружения.

Если Триверс прав, если формирование совести молодого человека частично восходит к наставлениям касательно того, когда обманывать выгодно, а когда нет, разумно ожидать, что маленькие дети должны с легкостью постигать искусство лжи. И это еще мягко сказано. В 1932 году Жан Пиаже писал: «Склонность говорить неправду – естественная тенденция… спонтанная и универсальная»[393]. Последующие исследования это подтвердили[394].