Адония - Том Шервуд

— Скажи, — уже почти не владея собой, уставился на Альбу помутневшими глазами монах, — для чего ты одновременно куришь две трубки?

— Для надёжности, — устало ответил пришелец. — Если вдруг из-за нелепого каприза судьбы одна и погаснет, то вторая всё дело спасёт.

— Какое такое дело? — прошептал, чувствуя неотвратимое приближение страшной, ненужной догадки, настоятель монастыря.

— А вот, видишь, — ответил гость и, наклонившись, выбил из трубок на землю два огненных малиновых ядрышка.

С поразившей его отчётливостью Люпус увидел прилепившийся к одному из ядрышек сухой коричневый хвостик несгоревшего табачного волокна.

— Это последний урок для моего ученика, — бесстрастно, устало пояснил Альба и чуть сдвинул в сторону босую ступню, под которой открылась тёмная чёрточка — проём между двумя присыпанными землёй дощечками.

— Какой урок?! — не слыша себя, закричал Люпус.

— Как в одиночку, не имея в руках никакого оружия, уничтожить четыре десятка тренированных бойцов.

И, не опасаясь обжечься, Альба голыми пальцами столкнул начавшие облекаться серым, остывающим налётом пепла огненные комочки в узкую чёрную пропасть между дощечками.

Словно в призрачном, замедленном сне Люпус увидел: неторопливо разламывается земля и поднимается вверх неровной стеной, как если бы в морскую гладь бросили исполинский обломок скалы. И сквозь эту стену, съедая и растворяя её, просачивается багровый огненный шар. Его шевелящиеся клубы, испепеляя на своём пути сам воздух, накатывались на Люпуса медленно и неотвратимо, и он не мог ни закрыться, ни двинуться с места: тело его как будто закаменело. Огненная лава хлынула и залепила его лицо, грудь, руки. Люпус услышал, как щёлкает, лопаясь, его кожа. Потом дикая, неописуемая боль разорвала его на части и, никуда не исчезая и не стихая, понесла его, словно расплавленная волна, в какую-то бездонную пропасть.

Много лет назад, во времена своей юности, Иероним, гуляя за стенами Массара, спрыгнул с невысокого обрыва возле тихой лесной речушки. На людях он был неизменно строгим, степенным: эта внешняя скованность должна была негласно убеждать окружающих в значительности его персоны. Но там, возле речки, к которой он, уставший от полдневного зноя и уверенный, что его не видит никто, устремился — там Люпус, девчоночьи — ломким движением всплеснув руками, прыгнул. Обрыв был ярда в полтора высотой, но, пролетая эти полтора ярда, до того мига, как земля тяжело ударила в его подошвы, Иероним испытал нехорошее, маетное ощущение. Желудок подскочил к верхнему своду груди, руки, машинально метнувшиеся в стремлении захватить хоть какую-то опору, впустую рассекли воздух, а сердце сжалось от ощущения роковой беспомощности его изнеженного, уязвимого, тёплого, мягкого, такого драгоценного тела. Земля ударила в ноги, и короткая боль прошибла их до колен. Речная вода призывно плескалась уже совсем рядом, но только что пережитое ощущение отсутствия твёрдой опоры, а затем и опасной массивности своего тела, не позволило ему умыться и утолить жажду. Пересиливая внезапный наплыв тошноты, он торопливо пошёл вдоль обрыва, прочь, прочь.

Так было и в эту минуту. Память, которая, как казалось, уже давно растворила без остатка то давнее, массарское ощущение, вернула его, и сквозь жуткую боль, вызванную испепеляющим огнём сумасшедшего Альбы, в сердце вкатывался ледяной поток страха от чувства бесконечного, ужасающего своим финалом падения.

Иероним падал, не чувствуя, вниз или вверх головой он летит, спиной или грудью, огонь сжигал его, обугливая до костей, и бывший настоятель разбойничьего монастыря разрывал грудь диким, звериным, нескончаемым воем.

Прошёл год или прошла минута — определить было невозможно. Иероним уже терял всякое подобие человеческого сознания, когда финал ему был предъявлен. С ужасающей скоростью, наполнив пространство не свистом даже, а оглушающим гулом, Люпус рухнул, как ему почудилось, на дно Земли — твёрдое, плоское, каменное. Чудовищной силы удар выбил из бывшего инквизитора последнюю искру сознания. Плоть же его разлетелась до горизонтов, покрыв «дно» влажными пятнами.

Вдруг в чёрной, пустой темноте, заменившей ему мысли и чувства, появилась способность осознавать себя, и тотчас же вернулась и боль.

Люпус определил, что он лежит на спине, и что боль или умерилась настолько, или он просто приобрёл способность терпеть, — во всяком случае, она больше не исторгала из него вопль, разрывающий горло.

В отдалении послышался звук, похожий на шлепоток быстрой побежки. Спустя какое-то время этот утихнувший уже звук вызвал в нём ощущение близкой опасности.

Предельным усилием воли заставив себя поднять неподчиняющиеся ему веки, Люпус открыл глаза. Он лежал или, скорее, полусидел на жёстком обломке скалы, и ближайшее пространство вокруг покрывали такие же бесформенные, небольшие обломки. Впереди, теряя отчётливость под пеленой полупрозрачного знойного марева, искривлялась граница каменной россыпи, а дальше, за ней, простиралось цвета обожжённой глины терракотовое плато. На дальнем краю этого плато, почти у горизонта, темнела стена из бурых, словно поднимающихся над пожаром, клубов. Затем взгляд бывшего инквизитора вернулся к окружающим его обломкам скал, и волны ритмично накатывающей на него боли на миг растворились в оглушившем его удивлении — как это возможно, что после недавнего падения с неописуемой высоты на острые твёрдые камни тело его не разбилось, и, кроме того, он, кажется, жив! Люпус перевёл взгляд на руки и грудь — и, не имея сил сдерживаться, завопил от животного ужаса. Можно было сказать, что вся кожа его сожжена, если бы… Нет, кожи на нём просто не было, как будто он и родился без кожи. Открытые, алые ткани мышц — отчётливо было видно — торопливо сокращались, наполняясь пульсацией просвечивающей сквозь стенки сосудов крови. Вот откуда эти волны боли! Сухой, знойный ветер невидимыми прикосновениями царапал эту алую, гладкую массу, сохранившую все пропорции обычного человека, и единственный щит, способный хоть немного умерить причиняемые этим страдания — его кожа — был снят с него, срезан, скальпирован, удалён.

Люпус, не имея сил сдерживаться, завопил от животного ужаса.

Дорого достался ему этот крик. Грудная клетка увеличилась при его судорожном вдохе, мышечные ткани на ней натянулись — и, словно на куске крутого теста, перевитого сильными руками стряпухи, на них влажно блеснули трещинки, микроскопические разрывы. Боль с такой силой ударила в мозг, что, казалось, кости черепа сдвинулись со своих мест. Задохнувшись, неимоверным усилием воли подавив крик, Люпус замер в абсолютной, каменной неподвижности. Боль понемногу стихала — но как же медленно! Прошло, по представлению упавшего на терракотовое Плато, не меньше получаса земного времени, прежде чем боль утихла до такой степени, что не разламывала череп. Но это облегчение было весьма кратковременным. Новую волну страдания принесла осязаемая волна страха. Каким-то новым, незнакомым ранее видом зрения Люпус увидел, как сквозь ранки-трещины из него вытекает розоватый туман и, уносимый невидимым огненным ветром, исчезает вдали. Очень скоро сбоку послышался отчётливый звук, как если бы средних размеров животное с силой втянуло ноздрями воздух, наполненный ароматом мясной похлёбки. И тотчас повторился тот самый шлепоток торопливой побежки — столь отчётливо слышимый, как если бы это происходило всего в паре шагов. Да, волна страха была вызвана пониманием того, что невидимое существо метнулась к нему, сюда, влекомое отлетевшими от него клочьями розоватого тумана.