Вокруг света - Олег Ермаков

«Самое страшное, когда нет ничего выше человека, нет Божественной тайны и Божественной бесконечности. Тогда наступает скука небытия». В истинности этого высказывания Бердяева я не раз убеждался. И со временем это свидетельство и моей жизни, моего опыта стало для меня едва ли не главным аргументом. Скука, о которой говорит Бердяев, это безвоздушное пространство, мне в нем нечем дышать.

Но вопросы остаются. И в путешествиях по местности всегда есть тайное желание, надежда главные вопросы разрешить.

В сердце странника прибывает с каждым безмолвным днем ощущение священного, оно накапливается, как глубинная вода в чаше родника, и ведет, будто этот родниковый ручей. И сны тоже наполняют эту копилку. По лестнице снов и предчувствий странник мечтает высоко подняться и наконец увидеть все как есть.

Размышляя о странном сне, я мыл котелок, ложку, кружку в подогретой воде, чистил зубы и собирал палатку. Над Черным лесом пролетели три ворона, что-то крикнули. Тигриная символика сна была мне непонятна.

Приходил мне на ум даже и «Тигр» Блейка. Зверь у Блейка является во всем космическом слепящем сиянии. «Гневный мозг», «плоти яростный металл», «уголья бездумных глаз». Тигр предстал Блейку преображенным, очищенным, комом ярких метафор. И это сияние дело рук не Афины. Эта жуткая красота создана истинной силой. Какой? Ошеломленный Блейк и пытается найти ответы. Но в итоге лишь вопрошает.

Ошеломляющая красота присуща и многим природным катастрофам, тайфунам, наводнениям, пожарам.

Ее можно внезапно увидеть даже в бою. У Александра Твардовского в записках о финской кампании есть эпизод сокрушения строевого леса вражеской артиллерией, автор зачарованно смотрит на это.

Осветительные бомбы современной войны, горящие в ночи над ущельями и горами, похожи на жуткие солнца.

Эти ассоциации и порождает архаический тигр Блейка. Или, точнее, архетипический. Хотя различие очевидно, тигр Блейка творение высшей силы, осветительные бомбы – дело рук человеческих. Но можно сказать, человек здесь просто копирует «тигра».

Я читал Флоренского «Столп и утверждение истины». Такую же убедительную теодицею после Второй мировой войны написать много труднее.

Проблема зла Николаем Лосским разрешается в преодолении эгоцентрического своеволия. Зло – свободный жест человека. А мир только и мог быть сотворен свободным, в противном случае это была бы богадельня или желтый дом, где пациенты ходят в смирительных рубашках или под действием сильнодействующих лекарств – с блаженными добрыми улыбками.

Осветительные и прочие бомбы – свободное творение человека.

И здесь приходит на ум крамольная мысль: но и тигр, о котором пишет Блейк, свободное творение. Как, впрочем, и землетрясение или наводнение.

Проблему зла в человеческом мире, наверное, можно пытаться разрешать с помощью рецептов Лосского и Флоренского, возложив все на человека. Но что делать с тигром? Именно об этом и вопрошает Блейк. И он допускает мысль, что тигр вообще исчадие ада.

Хотя непонятно, можно ли говорить о зле природы. Тигр – часть природы. И злым он может быть только с человеческой точки зрения. Но, правда, лишь эта точка зрения нам вполне и доступна. С человеческой точки зрения землетрясение – зло.

День наступил ненастный, по небу волокло серые облака и тучи, того и гляди посыплется дождь, а то и снег, ведь уже конец октября. Пришлось доставать и напяливать серую плотную шерстяную шапку. Пожалел, что не взял перчатки. Вспоминался первый снег на Байкале, заставший меня еще в середине сентября на горе с лесопожарной вышкой и крепкой бревенчатой избушкой. Впечатление чего-то необыкновенного и чистого осталось на всю жизнь. И теперь я мечтал сфотографировать первый снег здесь.

Уложив рюкзак, махнул на прощание мертвому ужу, перешел ручей и побрел вверх по рыхлому влажному склону среди ржавых стволов черной ольхи.

На воскресенском кладбище меня встретили давешние кресты. Бродя среди них, неожиданно увидел второй обелиск, не замеченный вчера. И только на нем сохранилась и надпись, и даже фотография. Приблизившись, я отвел в сторону жесткую траву… С овального снимка, облупленного по краям и привинченного двумя поржавевшими шурупами, на меня взирал приснившийся человек, укротитель, только был он уже седой и, кажется, в милицейской, а не в священнической форме. Хорошо были различимы годы рождения и смерти: 1921–1985.

Этот человек мог воевать, подумал я, справившись с изумлением. В начале войны ему как раз исполнилось двадцать лет. С его «восточной» внешностью не вязались имя и отчество: Егор Карпович.

Довольно странное совпадение. Или это уже и не совпадение, а что-то другое, не знаю. Я пытался отыскать в этом какой-нибудь смысл. И в конце концов предположил, что если Егор Карпович воевал, то мог участвовать в боях против «тигров». Так? Все остальные подробности – одеяние священника, распятие – уже никак нельзя было объяснить.

Как же все-таки этот Егор Карпович, о котором я слыхом не слыхивал, не то что не видел, приснился мне? Ну, то есть не он, а тот человек с его лицом? Видеть вчера портрет на обелиске я не мог, так как не заметил и самого обелиска.

Но если так, значит, во сне произошло какое-то предвосхищение этого дня, этой «встречи»?

И даже распятие я вскоре нашел на этом позабытом кладбище. Это было распятие величиной с ладонь на поржавевшем и обмотанном стилизованной колючей проволокой кресте, по цвету оловянное. Среди осенних трав и кустов, старых могил с кустом калины и черно-серых остовов сосен этот оловянный Христос воспринимался неким аккордом, завершающим всю осеннюю пьесу. Изображение Христа нигде не встречалось мне в местности. И увидеть его довелось на кладбище, где похоронены жители деревни Воскресенск.

Когда-то я, вероятно, вдохновленный эпизодом русской Голгофы из «Андрея Рублева», пытался вообразить, как все могло происходить здесь, как могла разворачиваться евангельская история в этих родниковых краях. И сейчас внезапно мне открылся по крайней мере цвет этой истории: пепельное небо, обгоревшее дерево, оловянная фигурка, красные кисти калины. И снова летящие вместе с ветром и облаками вороны.

Оловянный солдатик Господа и сюда дошагал, был и здесь распят.

Изображению эхом отзывалось имя близкого леса: Воскресенский. И где-то на восточной его окраине зеленела соснами Марьина гора. Перекличка имен, смыслов, ассоциаций чисто звучала в самом средоточии местности.

Языческие имена местности тоже ладно звучат, но открываются они лишь в прошлое.

Имя оловянного солдатика на кресте все еще открыто в будущее.

Хотя воздействие этого символа много сильнее здесь, чем в храме. И приходит мысль, что в бедности залог силы этой веры. Ей необходимо отчаяние. Сытость и спокойствие усыпляют веру. Неприкаянность – лучший проводник веры. И дождливое небо, деревья – лучший храм для нее.