Джек Абсолют - Крис Хамфрис

— Посмотри туда! — показал Джек.

Главные ворота атаковали тем же манером, что и дверь блокгауза. Было ясно, что они не выдержат, и рослый, весьма усатый офицер — не иначе как сам Брейман — уже выстраивал перед ними солдат, чтобы встретить прорвавшихся дружным залпом.

Ате подхватил брошенный кем-то мушкет, Джек выхватил пистолеты, каким-то чудом не взорвавшиеся в пламени и не потерявшиеся во всей этой кутерьме, и они оба устремились к собиравшимся возле ворот людям.

Увы, они не успели. Ворота с оглушительным треском распахнулись, и хотя наспех выстроившиеся немцы дали залп, он оказался не слишком дружным и почти не нанес штурмующим урона. Мятежники хлынули в пролом, возглавляемые неистовым всадником, оравшим, как гоблин, и вращавшим над головой саблей. Его Джек узнал мгновенно.

— Арнольд! — вскричал он и вскинул для выстрела оба пистолета.

Однако его опередил гренадер, чей выстрел угодил в коня. Скакун вздыбился, и обе пули Джека прошили воздух в том месте, где только что находилась голова генерала. Потом конь свалился, придавив ногу всадника. Джек, находившийся неподалеку, услышал хруст и крик боли.

До этого мгновения Джека больше заботило сохранение собственной жизни и спасение друга. Теперь, когда перед ним лежал человек, приказавший застрелить Саймона Фрейзера, им овладела ярость. Отбросив пистолеты в сторону и выхватив саблю, он направился к врагу, видя только его и помышляя лишь о мести.

— Бенедикт Арнольд! Убийца! — крикнул Джек, приближаясь.

Генерал, несмотря на терзавшую его боль и хаотический шум боя, услышал крик Джека и поднял глаза.

— Лорд Джон! — В первое мгновение в голосе генерала преобладало удивление, но затем гримасу боли на его лице сменила ярость. — Клятвопреступник!

Арнольд потянулся к седельной кобуре за пистолетом, а Джек, не помня себя, рванулся вперед. Ате находился позади него в паре шагов — как оказалось, слишком далеко, чтобы помешать одному из офицеров Арнольда поднять ружье.

Страшной силы удар, жгучая боль, ослепительная белая вспышка — и Джек упал.

Правда, на сей раз он не провалился в умиротворяющее беспамятство: на его глазах люди продолжали сражаться, падать и умирать, однако казалось, что все это происходит в замедленном темпе и совершенно беззвучно. Джек видел разинутый, окаймленный пеной рот Арнольда, изрыгавший проклятия, пока генерала не вытащили из-под коня и его голова не откинулась бессильно назад — неистовый полководец потерял сознание.

Потом Джек почувствовал, как его крепко обхватили поперек груди (руки, сделавшие это, были обожжены я перепачканы сажей) и потащили назад. Сабля, хотя он и пытался ее удержать, выскользнула, каблуки оставляли на земле две бороздки. Затем чужие руки разжались. Джек ощутил позади стремительное движение, и рядом с ним, выпучив невидящие глаза, на землю упал мертвый мятежник. Его снова подхватили, куда-то оттащили и привалили спиной к какой-то деревянной опоре.

Перед его взором продолжало разворачиваться бесшумное сражение. Все больше и больше американцев, разинув рты, вливались в выбитые ворота. Немцы дрогнули. Брейман порубил саблей нескольких пытавшихся дезертировать трусов, но был застрелен собственным солдатом, использовавшим тело командира как ступеньку, чтобы взобраться на стену.

В это время Джека вновь схватили, подняли и перевалили через бревенчатый тын. Падая, он почувствовал хруст в запястье, хотя боли почему-то не ощутил. Знакомые руки вновь подхватили его и взвалили на плечо.

Пока Джека бегом несли по жнивью фермы Фримена, в его голове промелькнули две отчетливые мысли. Первая касалась того факта, что Ате, похоже, снова опередил его по части взаимного спасения жизни. Вторая же возникла при виде казавшейся особенно красивой в этом лишенном звуков мире бабочки-монарха, что раскинула на былинке широкие красные крылья с черными прожилками и белой каймой. Когда Джек поравнялся с ней, она запустила свою мохнатую головку внутрь розово-лилового цветка, и Джек сообразил, что бабочка, как и он сам, висит вниз головой.

Поначалу между днем и ночью не было особой разницы: они слились из-за непрекращающегося дождя, причем не моросящего, а настоящего ливня. Небо изменяло цвет с темного на еще более темный. Горячка, в которой пребывал Джек, тоже не способствовала отсчету времени: даже в минуты просветления он не обращал внимания ни на время, ни на то, что проделывали с его телом.

Придя в себя, он обнаружил, что его кисть и запястье в лубке, хотя решительно не помнил, как и когда этот лубок наложили. Очнувшись в другой раз, он увидел лошадиную гриву и чьи-то движущиеся руки. Кажется, кто-то спорил с людьми, настаивавшими, чтобы его сняли с коня и оставили в грязи на обочине дороги, где стонали другие раненые. В том, что этого не произошло, Джек убедился при следующем пробуждении: Ате силой вливал ему в глотку нечто вроде бульона.

Даже не будучи в беспамятстве, Джек не осознавал, а лишь фиксировал происходящее, однако восприятие его было отчетливым, и каждый вычлененный его зрением объект окружал ореол света. Потом приходил сон, занимавший почти все время и погружавший его в полную, кромешную тьму. Тьму, где не было ни звуков, ни образов, а существовало лишь одно ощущение — страшной жары и леденящего холода одновременно.

Наконец движение закончилось. Армия наспех разбила лагерь и устроила привал. Снаружи в палатку (оказалось, что он лежит в палатке) проникали голоса, прислушиваясь к которым Джек пришел к выводу, что находится неподалеку от Саратоги.

Сражение, как принято, именовали по названию ближайшего крупного населенного пункта, хотя на самом деле бой состоялся в десяти милях к югу. Люди приходили, задерживались, уходили, и именно эти посещения постепенно возвращали сознание Джека к реальному миру, помогали снова определить свое место в нем. Ате почти все время находился рядом, а если и исчезал, то скоро возвращался с едой — иногда с гримасой и жидкой кашей, но порой с ухмылкой и свежеподжаренной белкой или даже олениной.

Явившийся как-то раз граф Балкаррас просидел целый час, и, когда он описывал похороны Саймона Фрейзера, состоявшиеся прямо на поле боя, в ночь перед отступлением, по его бледной щеке медленно скатилась единственная слеза. Граф поведал о том, как пушки мятежников поначалу вели огонь прямо по траурному кортежу и комья сметаемой ядрами земли летели в лица застывших в почетном карауле солдат и офицеров. И о том, как, поняв, что эти люди выстроились не для атаки, а для погребения, сменили обстрел траурным салютом. И на фоне этого грома прозвучал панегирик, произносимый капелланом.

Два дня спустя, когда время бодрствования по продолжительности уже превзошло время сна, в палатку заявился гардемарин Эдвард Пеллью, которому, впервые за долгое время, удалось вызвать у Джека смех. Самому Пеллью при этом было не до смеха: он кипел от ярости.

— Понимаешь, Джек, — молодой человек горячился, отчего его корнуоллский акцент делался еще заметнее, — дело даже не в самом факте капитуляции, а в моей причастности к ней. Я командую морской пехотой. Я — старший из присутствующих здесь военно-морских офицеров. Тогда, на военном совете, я так им всем и сказал: мне, мол, понятно, что у армии нет другого выхода, но Королевский Военно-морской флот никогда не сдается. Иными словами, коли уж лоялистам позволили ускользнуть, а из дикарей и вовсе остался один только твой приятель, то почему бы не дать и мне возможность унести ноги с парой десятков моих парней? Но генерал почему-то и слушать меня не захотел.