Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

могу обещать вам, что и на вас его полотна произведут такое же сильное впечатление, как на меня. Я буквально заболела желанием увидеть эти кувшинки на пруду. Стоять на мостике под лиловыми гроздьями глицинии. Вдохнуть запахи тюльпанов, ирисов и маков. Говорят, от Парижа можно доехать туда всего за два часа. И я непременно поеду туда! – проговорила Катерина Власьевна и позволила себе улыбнуться.

– Но что же сделал Карпухин? Он ведь так и не отступился? – спросил Иван Никитич, хотя и сам знал, что шантажист не перестал писать своих паскудных писем и по-прежнему требовал денег за молчание.

– Он прислал мне еще одно письмо. А у меня уже и билеты были куплены на поезд. Я не планировала ехать так, как вышло потом, попрощавшись одним письмом. Я тянула с разговором о своем путешествии до последнего. Не хотела, чтобы меня отговаривали.

Марья взялась бы причитать, рассказывать об инфекциях и прочих сложностях, поджидавших меня в пути, поминутно спрашивала бы, упаковала ли я в свой багаж теплые вещи, достаточно ли взяла с собой лекарств. В день отъезда она наверняка бы слегла, так что мне трудно было бы переступить через порог и оставить ее.

Татьяна бы завела песнь о том, что хотела бы и она поехать куда-нибудь в столицу и там встретить достойного молодого человека. Я стала бы чувствовать вину, что еду за новыми впечатлениями, а дочь не беру с собой, оставляю ее скучать в Черезболотинске.

Борис замучил бы меня вопросами о том, как ему быть, если на фабрике случится то или другое происшествие. И перед ним я выходила бы виноватой в том, что оставляю его без помощи и совета.

Только Георгий знал о моем отъезде заранее.

За всеми этими хлопотами я почти совершенно забыла о шантажисте и надеялась в глубине души, что и он отступился от своих намерений. И когда вдруг я снова получила от него письмо, то почувствовала, что не могу справиться с отвращением к этому человеку, к его грязному дому, к его птицам, которые тоже стали мне неприятны из-за их умения с такой готовностью и совершенно бездумно разносить чужие письма. Хотя, к слову сказать, карпухинские голуби не были этому обучены.

– И вы пошли туда и убили его? – выдохнул еле слышно Иван Никитич.

– Моя вина как раз в том, что я не пошла к Карпухину в тот злосчастный вечер. Если бы я была там, то голубятник был бы сейчас жив.

– Я, признаться, не понимаю.

– Я не совладала с собой, не справилась со своим страхом. Да, Иван Никитич, я боялась голубятника, боялась, что он вместе с Ивлиным предаст огласке то, что я делала, и что до поры до времени считала невинной забавой. Что молва быстро разнесет это по городу, а там и до Петербурга дойдут сплетни.

– Как это ужасно! – искренне воскликнул Иван Никитич. – Как ужасно и несправедливо, что чужие грязные слова и пустые домыслы могут так повлиять на жизнь человека! Вселить страх даже в того, кто не знает за собой никакой вины.

– Именно страх заставил меня совершить роковую ошибку, – Катерина Власьевна говорила негромко, владея голосом, но скорбно вздрагивающие брови и уголки губ выдавали ее волнение и раскаяние. – Как вы правы, когда говорите о силе влияния других людей на нас. Если бы вы только знали… Если бы вы знали, как я виню себя. Мне хочется, Иван Никитич, чтобы вы поняли меня. Я вряд ли кому-то на свете еще отважусь рассказать эту историю. Я и сама силилась понять, как так случилось, что я, умея управляться с фабрикой и лавками, с хозяйством и детьми, испугалась принять на себя ответственность и бежала от приключившейся беды, вместо того, чтобы взяться за ее решение.

Катерина Власьевна замолчала, и Иван Никитич больше не поторапливал ее рассказа. Она покачала головой и проговорила:

– Сколько страха он поселил в нас, во мне и в детях. Кажется, этого страха нам не изжить до смерти.

– «…и в детях»? – переспросил Иван Никитич. – Но разве они знали о Карпухине?

– О Карпухине? Нет, я говорю о Савелии. О моем муже.

– О вашем муже? Но позвольте, разве он… Я полагал, что его давно уже нет в живых! – воскликнул писатель.

– Все верно. Уже одиннадцать лет я вдовствую. Но этот жестокий человек все еще как будто стоит надо мной с поднятым кулаком, готовый ударить или осадить грубым словом, жестокой насмешкой. Вы скажете, что такое случается во многих семьях. Что ж, это горькая правда. Но жестокость пускает свои ростки, как ядовитый сорняк. Порой мне кажется, что теперь я живу свободно и радостно, но вот случилась беда, и я снова, как побитая собака, поджала хвост и заскулила от страха, вместо того, чтобы цапнуть обидчика. Зубы-то у меня теперь имеются. Это Савелий учил меня страху. Всех в доме, да и на фабрике. Каждым в этой семье управляет страх. Вы не замечали, Иван Никитич? Мы только по-разному справляемся с ним. Марья прячется в своих болезнях. Георгий все поднимает на смех, превращает в шутку. Борис не принимает сам никаких решений. Танечка тоже не желает сделать шага во взрослую жизнь. Разве станет она мечтать о семейном счастье, вспоминая о том, как ее матери жилось при жестоком муже? Да, Иван Никитич, я испугалась и повела себя, как дитя, которое ищет заступничества у других, у тех, кто кажется сильнее. Я решила переложить решение своей беды на чужие плечи. Я должна была сама говорить с шантажистом, тем более, что за мной не было никакого преступления, никакой вины. Но я не нашла в себе сил снова выслушивать его мерзкие упреки. Я обратилась за помощью.

– Вы пошли в полицию? Но пристав ни словом не упоминал…

– Нет, в полицию я не пошла.

– Но к кому же вы тогда обратились?

– К нашему управляющему.

– К Осипу Петровичу?

– Да, к нему. Осипа я знаю с того дня, как вошла в дом Добытковых. Он всегда был правой рукой моего мужа. Я знала, что Савелий отдавал ему подчас жестокие распоряжения. Он был скор на расправу и всегда мог полагаться на Осипа. Тот тогда был молод, силен и предан своему барину почти по-собачьи. После смерти Савелия я хотела выгнать Осипа, но тот бухнулся мне в ноги, просил оставить его, говорил, что нет у него другой жизни, кроме как при Добытковых. Он, и правда, вырос тут, а родни не имел. И тогда я подумала, что, и