Моя сестра - Мишель Адамс

Я еду по сети мелких проселочных дорог, утопающих в зелени под куполом осеннего синего неба. Мимо пересекающих дорогу ручьев, ферм, полей, желтых от рапса. Не понимая толком, куда я еду, я следую за периодически отражающим солнце шпилем белой башни, которая возвышается над деревьями. По радио играет «Дом восходящего солнца», следом – «Отель “Калифорния”». Ко второму припеву деревья становятся реже, а земля ровнее, и я вижу старое здание целиком. Прямо впереди висит сломанный указатель из старого дерева с выцветшими буквами на нем, в которых едва угадывается надпись «Фэйр Филдс, реабилитационная больница для немощных и душевнобольных». Я выключаю двигатель, остановившись там, где заканчивается асфальт. Музыка выключается вместе с ним, и теперь лишь звуки ветра, шелестящей травы и пение птиц нарушают тишину. Я беру телефон, но оказывается, что сеть здесь не ловит. Тем не менее я выхожу из машины, положив его в карман.

По периметру комплекс зданий обнесен металлической сеткой, покрытой угрожающими знаками «Вход воспрещен!». Они с остервенением трепещут на ветру, как будто попались в ловушку и пытаются улететь. Там, где я стою, земля кажется плоской даже без измерений, и на некотором расстоянии от себя я вижу главное здание больницы в окружении более мелких, прижавшихся к нему. Я иду вдоль ограды, и папоротник цепляется за мои ноги до тех пор, пока не нахожу дыру. Опускаюсь на четвереньки и протискиваюсь внутрь, задевая свитером край дыры. Поднимаюсь на ноги, стряхиваю пыль с испачканных коленей. Теперь, когда я по другую сторону ограды, центральное здание кажется больше. Оно угрожающе нависает надо мной.

Я подхожу к маленькому отдельно стоящему зданию. На его деревянных стенах видны черные пятна, оставленные пожаром. Я смотрю через разбитое окно внутрь и вижу, что это действительно лишь пустая скорлупа, как мисс Эндикотт и сказала: в черной полости – пустота. Здесь до сих пор пахнет копотью и горевшим деревом. Огонь пошел отсюда? Огонь, в возникновении которого, вероятно, виновата – а может быть и нет – Элли?

Продолжаю обследование главного здания. Вблизи оно производит сильное впечатление: впереди фасад украшен колоннами, как в Парфеноне, покрытыми хлопьевидными пятнами плесени серого и зеленого цвета. Могу представить, как был поражен экстравагантностью этого места мой отец, подъезжая к нему много лет назад. Величественные колонны и большие окна; изысканный шпиль, по которому я ориентировалась, добираясь сюда, гордо возвышается над крышей. Думаю, после одного лишь взгляда на него, отец удостоверился в том, что это хорошая идея. Хотя именно он решил оставить Элли, а не меня, я уверена, что он выбирал это место для нее. Он был человеком дела – принимал решения, исправлял ошибки. Одним из таких решений было отослать меня из родного дома.

Поднимаюсь по ступенькам к главной двери, громадная колонная галерея словно заглатывает меня. Дверь по сравнению со всем зданием маленькая, практически кукольная. Знак «Не входить» висит и здесь, я отталкиваю его, нарушая правила. Однако на двери висит цепь, толстая и тяжелая, которая надежно перекрывает доступ внутрь. Чтобы пройти, мне понадобятся кусачки. Я трясу ее, но быстро сдаюсь. Она лязгает о дверь, и я наблюдаю за тем, как еще немного ссохшейся краски отслаивается и падает.

Я прохожу вдоль стен здания до поворота. Под зарослями плюща замечаю старинные кованые перила, обозначающие другой вход. Ступеньки ведут вниз, к основанию здания. Небольшой металлический знак «Для посетителей» направляет меня. Следую указателю и спускаюсь по покрытым побегами ступенькам, крепко держась за перила, которые, к счастью, все еще устойчивы. Добравшись до последней ступеньки, я дергаю дверную ручку. Кажется, поддается. Я напираю плечом на дверь, и после разового усилия взламываю ее, в разные стороны разлетаются побеги плюща и облако пыли поднимается в воздух. С учащенным сердцебиением я проникаю в здание. Я внутри.

И вот теперь, когда я в одиночестве стою в этом полумраке, я напоминаю себе, зачем я пришла в это богом забытое место. Не только, чтобы доказать, что Антонио ничего не сделал Элли. Мне также нужно доказать себе, что Элли действительно сумасшедшая. Чтобы иметь на руках доказательство, подтверждающее, почему меня отдали. Потому что на протяжении многих лет разлуки именно я была отмечена, заклеймена как ненужная. Теперь же вероятность того, что где-то здесь лежит единственный ключ ко всему произошедшему, ради которого я двигалась вперед, весьма будоражит.

Я иду по темным коридорам, пока не натыкаюсь на огромную ванну, расположенную посредине комнаты и занавешенную плотной зеленой шторкой из резины, которая местами уже начала рассыпаться. Стены покрыты облупленной краской, они будто сбрасывают кожу. Видимо, раньше это была комната для гидротерапии. Пылью здесь покрыто абсолютно все, и я откуда-то слышу звук капающей воды. Заглядываю в следующую комнату и вижу ряд раковин в викторианском стиле, выставленных друг за другом. Они все еще очень красивые на вид, такие бы охотно поставили в старинный дом, чтобы соответствовать его общему стилю.

Я иду дальше по другому коридору и поднимаюсь по лестнице, где в комнаты попадает солнечный свет. Он проникает внутрь бледными лучами, пестрыми пятнами падая на толстый слой полувековой пыли, которую я поднимаю ногами. Здесь, наверху, холоднее, через разбитые окна дует ветерок. Стены разрисованы детьми. Кривым детским почерком посреди желтого солнца нарисовано слово «выздоравливай». Это напомнило мне картинки на стене у мисс Эндикотт при входе в ее кабинет. Когда я вспоминаю о ней, мне также приходит на ум, что это место, в отличие от первого здания, не пострадало от огня, хотя она пыталась меня убедить в обратном. Было ли это ошибкой с ее стороны? Почему она была так уверена, что здесь ничего не осталось?

«Это, видимо, детское отделение», – говорю я сама себе, когда вхожу в помещение, похожее на лекционный зал. Стулья нагромождены вдоль стен, некоторые валяются как попало на полу, словно раскиданные яростным ураганом. Стекла, оставшиеся целыми, частично прикрыты обветшалыми занавесками и очень грязные. Боюсь, если я притронусь к ним, они тут же рассыплются в моих руках.

Воодушевление, которое я сперва чувствовала от приближения к правде, уже давно прошло. Это заброшенное, вызывающее клаустрофобию место словно высосало его из меня. Оно как будто сжимается вокруг меня, вызывая ощущение, что я в ловушке. Одному богу ведомо, как здесь себя чувствовали пациенты. Но картинки на стенах вселяют в меня надежду на то, что все было не так плохо, как я себе это представила. И все же, запах тлена, рухляди и отправлений человеческого организма трудно не замечать. Я зажимаю руками нос и пытаюсь дышать через рот. Подтягиваю вверх ворот свитера и для верности еще и прикрываю рот ладонью.

Еще стены покрыты граффити. Кто-то в деталях изобразил распятия, а сверху – слова «Вы заплатите за то, что сделали со мной». Двигаясь по лабиринту комнат, мимо перевернутых парт и гниющей больничной одежды, я замечаю, что это изображение повторяется снова и снова. Надпись напомнила мне слова Джойс. Которые должны были объяснить, что за боль испытала Элли. «Он чувствовал, что это неправильно, после того, что они сделали с ней». Им пришлось вернуть ее домой. Так это было? С Элли жестоко обращались здесь? Над ней издевались те, кто, напротив, должен был заботиться?