Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

И прямо там, на краю резервуара с шоколадом она начала рассказывать: забросала его именами монархов в изгнании и далеких стран, от которых вспотеет даже атлас, вспомнила все суммы, и все виды драгоценностей, и все швейцарские сейфы, и отец мой стоял там с открытым ртом, а она смеялась над его изумлением и его наивностью. А у него внутри, я уверен, что-то застыло, и сердце его наполнилось горечью: она не такая, как ты думаешь, кричал его внутренний голос, она не для тебя, нет! И он тут же представил, как старший брат упрекнет его за опрометчивую любовь к преступнице, как мать процедит: только через мой труп ты на ней женишься, как в полиции его отстранят от всех заданий за то, что он связался с врагом… Все это он понял в первую же секунду, и впоследствии все случилось именно так. Но сердце его переполнено было нектаром этой новой любви, первой любви, и он не готов был отказаться от той единственной, что поймала и подстрелила его, и какие-то мышцы, о которых он раньше не знал, уже начали крепнуть в его душе: мышцы упрямства, терпения, верности.

Так все началось. В считанные секунды его судьба перескочила с одних рельс на другие, и даже лицо его стало меняться, серьезность и ответственность проступили на нем, будто только тогда он превратился из мальчишки в мужчину. Шея его затвердела, плечи стали шире, чтобы вместить чувство, поселившееся в его груди, чтобы вынести это новое бремя, — тот, кто танцевал вальс с холодильником, уж как-нибудь сможет взвалить на себя эту ношу, жизнь прекрасной, удивительной девушки, которая, хоть и рассказывает сейчас о таких преступлениях, что волосы встают дыбом, на самом деле просит о помощи и краем глаза поглядывает — действительно ли он, настоящий сыщик, сможет проникнуть сквозь смеющееся лицо в глубину ее глаз, в одиночество маленькой девочки, жалкой, слишком умной, до сих пор ищущей того, кто не испугается…

И в эти моменты я люблю своего отца сильнее всего (несмотря на то что он еще даже не подозревает о том, что я появлюсь): за то, что он вступил в бой с мелкими страхами, с доводами рассудка, не побоялся ступить с проторенной тропы на опасную и незнакомую, отказался от простых и ясных вещей в пользу того, что нельзя потрогать, — в пользу любви.

Отец взял ее дело. В течение месяца он ежедневно приходил к ней в камеру предварительного заключения, просиживал у нее по восемь часов и записывал все, что она готова была рассказать ему в ходе следствия.

— Следствие? — горько простонал Феликс. — Это была исповедь, а не следствие!

И он яростно нажал на газ.

— Что ты к ней пристал? — Лола ткнула его в бок длинным пальцем, и выражение лица у нее было в тот момент истинно Циткино. — Тебя она не выдала, даже ни разу не упомянула! А себя хотела освободить от всякой лжи, начать жизнь сначала, почему бы и нет!

— И поэтому должна была рассказывать ему всю историю от сотворения мира? — Феликс скрипнул зубами и тормозами. — Ни одной тайны себе не оставляла?

— Такой она была в любви, — вздохнула Лола, отвечая то ли ему, то ли себе. — Тому, кого любила, она открывала все свои тайны, все до одной, Феликс…

Несколько минут мы ехали молча. Феликс поднял плечи чуть не к ушам, будто пытался защититься от слов Лолы. Наконец Лола вздохнула и вернулась к рассказу о Зоаре, и моем отце, и этом странном следствии.

Зоара рассказывала ему о путешествиях, о бриллиантах, похожих на гранатовые зернышки, о странах, названия которых он знал лишь из газет, она рассказывала так, что непонятно было, правда это или вымысел, но моему отцу это было уже не важно, он чувствовал, что она приподнимает его за волосы и тащит через все границы, и что-то в нем с восторгом соглашалось, а что-то иное пригвождало ноги к земле с боязливым упреком…

— Это и впрямь было странное следствие… — Лола старалась перекричать шум мотора. — …Он хотел знать о ней все, абсолютно все! Ее характер, ее загадки…

— Даже Лолу приходил допрашивать для следствия! — сердито выкрикнул Феликс и рванул так, что слова тут же отнесло ветром.

— Не допрашивать! Просто поговорить… У меня на кухне, вечер за вечером… Неделями… Спрашивал, какой она была в детстве… Смотрел фотографии… Школьные тетрадки… Просиживал часами… Не понимал…

Глаза мои слезились от ветра. Я представил отца на кухне у Лолы, может, как раз на том месте, где сидел сегодня я.

— И на суде твой отец пообещал судье, что Зоара не вернется к преступлениям. Приняв это во внимание, ее приговорили к двум годам тюрьмы. Действительно, легкое наказание, учитывая то, что она совершила.

— К двум годам тюрьмы? И они два года не виделись?

— Нет, Нуну. Наоборот. Это ведь была великая любовь! Мы уже почти приехали.

— Куда?

Но Лола прижала палец к губам, и я замолчал.

Мы снизили скорость, и темные полосы, пролетавшие мимо, снова приняли знакомые очертания эвкалиптовых рощ, песчаных насыпей и заборов. Феликс в своей излюбленной манере заметать следы съехал с главной дороги на окольные тропы, «роллс-ройс» поднял пыль, попрыгал по колдобинам, потарахтел между эвкалиптами и остановился.

— Вот здесь, — шепнула Лола. — Два года.

Мы слезли с мотоцикла. Нас чуть покачивало, дорожные токи все еще бурлили в теле. Феликс снова вступил в единоборство со шлемом. Лола обняла меня сзади и прижалась щекой к моей щеке.

— Ты замерз, — заметила она.

— Посмотрите, она уже бабушка, — усмехнулся Феликс.

В лунном свете вырисовывалось уродливое прямоугольное здание — женская тюрьма, окруженная бетонным забором с колючей проволокой. По углам лепились похожие на антенны вышки. Мрачные фигуры охранников прохаживались по крыше. Каждые несколько секунд луч прожектора ощупывал близлежащие поля.

И здесь моя мать провела два года.

Взаперти. Задыхаясь от тоски.

— И вовсе нет, — поправила Лола, — уже через месяц она стала верховодить товарками. Представляла их интересы перед тюремным начальством. Вносила струю живительного воздуха. И кроме того — твой отец приезжал к ней каждый день. Да, ты не ослышался.

Каждый день. Он заканчивал работу, прощался с Габи, молодой секретаршей, и ехал в тюрьму. Парковал на площадке для посетителей свой мотоцикл с коляской (помидорный кустик он уже вырвал, сочтя его атрибутом прошлой легкомысленной жизни), еще пару секунд сидел там, склонив голову, застыв, как скала, потом делал глубокий вздох — как всегда, когда собирался шагнуть навстречу своим горестям, слезал с мотоцикла и направлялся к воротам.

День за днем. Ничто не могло его остановить: ни погода, ни гнев начальства. Как раз в это время — как и следовало ожидать — на него начались нападки: ему отказали в повышении, ограничили в делах. Говорили: «Оставь ее — и путь к карьере будет открыт!» Он продолжал навещать ее. Коллеги возмущались: «Портить себе жизнь из-за преступницы?» Отец слушал и молчал. И каждый вечер садился на мотоцикл и ехал в тюрьму.

Без всякой логики. Без всяких перспектив. Это было непрактично, непрофессионально, но я всякий раз напоминаю себе, что эта любовь зародилась в резервуаре с шоколадом и ей на роду написано было стать нелепой, лишенной логики, порождающей зависимость, исполненной страсти, вины и греха.