Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер

Представляя себе наихудшие расклады, мы лишаем будущие трудности их остроты, а заодно начинаем ценить то, что имеем. Когда катастрофа случится — а она, конечно же, случится, — стоик ей удивится не более, чем фигам, растущим на фиговом дереве, или чем кормчий — встречному ветру. Так говорит Эпиктет. Заранее продумать неприятность — значит ослабить ее. Страхи, высказанные вслух, поубавятся. По крайней мере, так в теории.

Моя дочь в этом не столь уверена. Когда я рассказал ей о предвосхищении зла, она заявила, что это «тупо», пожалуй, даже тупее вечного возвращения Ницше. Предвкушать неприятности — это не только уныло, заявила она, но и бесполезно. «Ты уже и так волнуешься о том, что случится какая-нибудь фигня. И зачем заставлять себя волноваться еще больше?» Что-то в этом есть. Впрочем, ей только тринадцать лет — не вполне целевая аудитория стоицизма, философии ударов судьбы. Не будем спешить, говорю я себе.

* * *

На третий день пребывания в «Лагере стоиков» жизнь входит в колею. Утро мы посвящаем Эпиктету и его «Энхиридиону». Днем — делимся на группы и говорим о Марке Аврелии. Студентам философ-император дается нелегко. Он слишком тягучий. Не за что уцепиться, нечего препарировать. Марк не пытается ничего ни доказать, ни опровергнуть. Не выдвигает решительных постулатов. Это просто мужчина, вслух борющийся с внутренними сомнениями, ищущий то, что позволит ему называться настоящим человеком.

Мы здесь в изоляции. Никаких развлечений — ни телевизора, ни вайфая. Сотовый сигнал ловит плохо и не везде. Но нами владеет тихая радость. Отчасти это радость родственных душ, вместе сражающихся со стихиями, но, кроме того, это редкое счастье людей, вслух решающих важные, неотложные вопросы. Так, должно быть, чувствовали себя ученики Эпиктета — вдали от дома, наедине со своей философией.

Мы, стоики, постепенно роднимся друг с другом. Жарим над костром зефирки, стоически терпя холод. Придумываем дурацкие стоические приколы. Вроде таких:

— Народ, я собираюсь в город, куплю всякого предпочтительного безразличного. Кому-нибудь чего-нибудь надо?

— Не, спасибо. У меня тут добровольные лишения.

— Окей. Скоро вернусь. Если судьбе будет угодно.

Вот эта последняя фраза — «если судьбе будет угодно» — своего рода «юридическая оговорка» стоиков. Когда Роб впервые ее ввернул, я заволновался, не стоит ли за этим очередная формальная заморочка — сейчас еще и подписывать что-нибудь придется, — но мои страхи не оправдались. Эта оговорка не юридическая, она терапевтическая. Еще одна техника стоиков, позволяющая пережить неопределенность жизни.

Сердцевину стоицизма образует глубокая покорность судьбе. Вселенная действует по плану, написанному не вами. И сколько бы вы ни надеялись однажды стать режиссером — этому не суждено сбыться. Вы лишь актер, и вам нужно свыкнуться со своей ролью. «Если бы я был соловьем, я делал бы то, что делает соловей, если бы лебедем — то, что делает лебедь», — говорит Эпиктет.

Стремиться играть иную роль — бесполезно и приведет только к лишним страданиям, как у той собаки, привязанной к повозке. Мы должны, учат стоики, научиться «желать то, что имеем». Звучит, конечно, странно. Разве желание — это по определению не стремление к чему-то, чего не имеешь? Как можно желать то, что уже есть? Думаю, лучше всего на этот вопрос ответил бы Ницше. Не отдавайтесь на милость судьбы. Не принимайте судьбу. Полюбите ее. Желайте ее.

Эта оговорка — напоминание о том, что мы следуем сценарию, написанному кем-то другим. События происходят, «если судьбе угодно». Собираясь сесть на поезд до Чикаго, стоик говорит себе: «Приеду в Чикаго завтра утром, если судьбе будет угодно». Если ему светит повышение — он получит его, «если судьбе будет угодно». По смыслу это выражение близко к мусульманскому иншалла (если Богу будет угодно) или иудейскому бэ-эзрат ашем, но без богословской составляющей.

Не все в нашем лагере готовы принять стоическую предопределенность. Студенты — суровые логики — особенно скептичны в этом отношении. Если все предопределено, где же здесь активная позиция человека? Зачем тогда вообще что-то делать? Зачем вставать по утрам? Эти вопросы беспокоят и меня. Роб начинает поглаживать бородку. Мне ужасно интересно, что он ответит.

Отвечает он аналогией (стоики их очень любят). Люди, говорит Роб, поблескивая глазами, подобны цилиндрам, катящимся со склона холма. Все они когда-то достигнут нижней точки склона. Это данность. А вот плавно они будут катиться или все время подскакивать — зависит от них. Отполированы ли эти цилиндры, идеальна ли их форма, или они грубы и неровны? Иначе говоря, достойные ли это цилиндры? Мы не контролируем сам холм, от нас не зависит гравитация, но вот какие мы цилиндры — вполне в нашей власти. И это важно.

* * *

Моя койка трясется. Сильно трясется. «Землетрясение!» — думаю я в полусне. Такого зла я не предвосхищал. А жаль. Но нет, это не землетрясение. Тряска слишком ритмична, скорее всего это человек.

— Время жить в согласии с природой, — произносит кто-то. Разлепив глаза, я смотрю на часы: 5:00 утра. Что происходит?

Ах да, старина Марк. Было у него что-то поэтичное насчет того, чтобы пробуждаться на рассвете, любоваться звездами и встречать солнце: «Остановимся на красоте жизни. Наблюдай за звездами и увидишь, как ты бежишь с ними». Я практически уверен, что сам Марк никогда не просыпался на рассвете, не бегал ни с единой звездой, но Роб поверил философу-императору на слово и решил, что проснуться затемно — тот самый животворящий энергетик, который нужен нам, кандидатам в стоики.

Я бреду в ванную, брызгаю в лицо холодной водой и присоединяюсь к товарищам по лагерю. Несколько раз чуть не наворачиваюсь и постоянно дрожу от холода, пока карабкаюсь на холм. Я собирал вещи на мэрилендскую весну, а не на вайомингскую!

Кое-какая рациональная основа в наших предрассветных маневрах есть. Стоики не чурались телесности. Основатель школы Зенон славился стройностью — не зря же он туда-сюда расхаживал под колоннадой. Его преемник Клеанф раньше был боксером, а последовавший за ним Хрисипп — бегуном на длинные дистанции. Тренировались они не ради медалей и даже не ради хорошего здоровья. Как и все прочие занятия стоиков, это было упражнение в добродетели — в частности, в добродетелях самодисциплины, мужества и выносливости.

Ветер продувает меня насквозь. Я ною. Вслух. На холм карабкаются всего три человека, включая меня. А где остальные, интересно знать?

Я поднимаю голову и вижу, что они уже наверху.

— Э, — говорю я Робу, — а как насчет «стоики своих не бросают»?

— Про это в «Энхиридионе» ничего нет, — отрезает он.

Захожу с другого конца: интересуюсь, что бы Марк сказал об этом пронизывающем холоде.

— Сказал бы: мужайся, — отвечает Роб.

Стоицизм — штука строгая. Дается с трудом. И никто не пытается сделать вид, будто это легко. Тут не место обычной греческой умеренности. Тут — все или ничего. Либо ты добродетелен, либо нет. Либо живешь в согласии с природой, либо нет.