Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:

— Это не Витренко! — Ульянов выпрямился и оглянулся. — Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!

В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.

Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.

Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.

Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:

— Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.

— Взведи я курок, — машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.

— Что? — не понял Владимир.

— Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.

Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.

То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.

— Судьба… — пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.

— Судьба, — эхом отозвался Владимир. — Что же он тут делал? Что привело его сюда?

— Боюсь, этого мы никогда не узнаем, — потерянно сказал я. — Никогда…

Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.

— Вот оно, это стальное жало! — сказал он. — Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.

Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно — настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.

— Вот ведь специалисты! — с непонятной интонацией произнес Владимир. — Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? — Он еще раз осмотрел тела. — А вот на это не хотите ли взглянуть? — вдруг спросил Ульянов.

Я присел на корточки рядом с ним.

Предметом, привлекшим внимание Владимира, была крохотная веточка сирени. Она лежала на земле — между двумя телами.

В тот момент, когда моя рука боязливо потянулась к цветку, до моего слуха донесся слабый стон.

— Какое счастье! — вскричал я. — Володя, он жив! Слава Богу!

Ноги мои ослабли, и я осел на землю — рядом с Пересветовым и его убийцей.

Все последующее смешалось в голове моей так, что даже по прошествии времени мне трудно восстановить последовательность событий той ночи. Кажется, дело было так. Вскорости после моего выстрела, но не сразу, а именно вскорости, во двор вбежал дворник с роговым свистком в руке. Завидев тела, лежащие на земле, и нас с Владимиром возле них, дворник опрометью бросился на улицу и только там засвистал. Следом у калитки образовался конный стражник, а потом примчался и городовой. Или, может быть, из полицейских городовой был первым, а стражник вторым, не помню. Зато хорошо помню, что городовой был высшего оклада, с тремя гомбочками на оранжевом плечевом снуре. Услыхав наши объяснения и увидав тягостное состояние, в котором пребывал Евгений Александрович, городовой послал дворника за доктором, а стражника — за судебным следователем, которого мы же и назвали.

Доктором оказался уже знакомый нам Аристарх Генрихович Крейцер из Плешановской больницы. Несмотря на сумбур, царивший в моих мыслях, я не мог не отметить, что сюртук доктора выглядел безукоризненно, штиблеты сверкали, словно только что из-под щеток чистильщика, а сам Аристарх Генрихович был привычно невозмутим и свеж, будто он и не собирался в ближайшее время отходить ко сну. Владимир кратко и деловито описал ему случившееся, после чего доктор присел рядом с Евгением Александровичем и раскрыл свой саквояж, выглядевший так же безукоризненно, как и его владелец. На лежавшего чуть в стороне батраковца он потратил лишь несколько секунд, удостоверившись, что тот действительно мертв, а потом, казалось, даже думать о нем забыл, здраво рассудив, что убитый может и подождать.

Я же, напротив, никак не мог отвести глаз от того, кто несколькими минутами ранее был сражен моей пулей. Поначалу я испытал странное ощущение — словно там лежал не человек из плоти и крови, а большой деревянный болван, наподобие тех, что стоят, разодетые, в витринах модных магазинов. Но вскоре это впечатление ушло, и у меня заныло сердце: ведь неподвижное тело, лежавшее в полумраке двора, совсем недавно было живым человеком. Он двигался, говорил, ел, пил, смеялся… Бог мой, он ведь хоть и ненавидел, но и любил, наверное, когонибудь! И вдруг такая крохотная вещица — чепушина, кусок свинца весом в каких-нибудь полтора золотника — ударила его в лоб, и не стало более никаких чувств, никаких желаний. Человека — не стало.

Иной мой знакомец мог бы и посмеяться над слезливой сентиментальностью бывшего офицера, даже попенять — мол, полно, господин Ильин, вы ведь и на войне бывали, и на охоту хаживали, а тут вдруг над телом убийцы, душегуба — слабину дали. Не стыдно ли?

Нет, господа, не стыдно! — ответил бы я в таком случае. Война войною, там я стрелял, но и в меня стреляли. На войне стреляешь во врага, и он, враг, уже вроде как и не человек. Здесь же — убийца, но ведь и человек тоже! Душегуб, да, но душа-то и у него была! А я эту душу отнял… Нет, никогда на войне у меня не было столь жгучего ощущения непоправимости от чужой гибели!

Вдруг меня потянуло вглядеться в черты этого батраковца, лишенного мною жизни. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я шагнул к нему раз, другой.

И тут чья-то рука цепко ухватила меня за локоть. От столь решительного прикосновения я пришел в себя, если можно так выразиться — отрезвился.

Знакомый голос за моей спиною вопросил: