Схватка - Александр Семенович Буртынский

с души тяжесть.

* * *

В полдень пришли Петр с Вилькой. Вилька поставила на стул кастрюльку с котлетами, термос, стаканы. Петр помогал ей, улыбаясь широко и тревожно.

— Будем вместе обедать.

— Не хочу, — сказал Юрий. — Ну, чего на меня уставился? Может человек не есть?

— Был я у Любы Стриж, когда вы объяснялись, — промолвил Петр, закладывая в рот сразу целую котлету. — Думаю: поговори-ка все-таки с Чеховской. Из-за нее сыр-бор!

Юрий смотрел на него почти с жалостью, как на малого ребенка, пытавшегося слепить дом из песка.

— А что? — не унимался Петр. — Пусть она и выступит, осадит Семена. Хитро придумано? Нужны контрмеры. Надо ее активизировать…

— Ха, — бросила Вилька значительно. — Заговор обреченных.

— Ха! — передразнил Петр. — Нужен он ей как рыбе зонтик! То-то крутится у печи, умасливает. На премию включил… А сам-то что о ней болтал после вечеринки…

— Что же он болтал? — спросил Юрий почти спокойно.

— Да ну его, — пожевал толстыми губами Петр. — Сам не понял. Видно, не повезло ему с ней в тот вечер. Не нашли общего языка. Вот он и… — Петр задумчиво помотал головой. — И скажи ты, ведь простой, из деревни, как я, а гонору что тех блох в собаке. Так и кусают, так и жгут! Вот и брешет. И про нее тоже… Но мы ей откроем глаза! Поймет. Она ведь человек. И наверняка получше этого самого Семена… — Петр запнулся, поймав на себе Вилькин взгляд, припал к стакану с обжигающим чаем. На покрасневшем лбу выступили капельки, белесые бровки казались приклеенными полосками.

— Поразительно, — хмыкнула Вилька. — Прямо адвокат!

Нахмурясь, Петр сказал непривычно едко:

— А кому ее защищать? Подружкам? Редко вы друг другу симпатизируете.

— Не волнуйся, она сама за себя постоит. Не такая уж беспомощная, как кажется. Лиса, приспособленка, да, да, да! Терпеть не могу таких, с лакированными коготками! С кем повыгоднее…

Это было похоже на истерику. Юрий хмуро смотрел на раскричавшуюся до слез Вильку и — странно — не сердился, просто не верил ни одному ее слову, понимал…

— Значит, по-твоему, голый расчет — и только?

— Наивные люди, — пожала плечами Вилька.

«Нет, неправда. Что-то очень уж просто. Примитив с толстой кожей — Шура? Неправда, нет…»

— Слушай ты ее, — сказал Петр, — Шура славная баба, добрая. Путаница, правда, с кем не бывает…

— Аналитик! — стрельнула глазами Вилька. — Много ты о ней знаешь…

— Ты зато ангел. Уж это я знаю.

Вилька поднялась, быстро собрала посуду и ушла на кухню.

Когда за нею захлопнулась дверь, Петр сказал с горечью:

— Насильно люб не будешь… так, что ли? С характером… Не пойдет она за меня.

Наверное, надо было его отвлечь, а нужных слов не находилось.

— Что-то побелел ты, — скользнул Юрий по лицу друга, — веснушек как будто не стало.

— Осень же, — буркнул Петр, — а весной снова обсядут, как мухи абажур… Ну, мне пора. В общем, готовься. Будет бой — положись на меня, не трусь.

Юрий ощутил унизительность момента: ни в чем не виноват, а должен чего-то бояться, что-то доказывать, оправдываться, может быть, каяться неведомо в чем!

— Я не трушу. А не выгорит — совсем уйду, — сказал он с внезапным бешенством.

— Отступаешь?

— Переступаю! Вашу лабораторную лужу… На чистый бережок, в цех. Там, по крайней мере, работяги, а не моллюски… И пусть тут все сожрут друг друга, и Шурочку в том числе! Или в Ленинград уеду. А теперь оставьте меня в покое…

Ему стало стыдно за свою вспышку. Петр-то при чем?

Вошла Вилька, спросила, не затворив дверь:

— Ты идешь? А то у меня своих дел полно.

— Останусь… — Может быть, он ждал повторного приглашения, но Вилька скрылась.

Петр уткнулся в «Огонек», взятый со стола, на обложке — по черному звездному фону — летящий спутник. Сказал сиповато, не поднимая глаз:

— Вот на таких кораблях будут когда-нибудь и наши «звездочки».

О чем-то надо было говорить…

Юрий радовался тому, что Петр остался, одному было бы совсем худо.

— С тобой-то что стряслось? Кинулся на Семку как бешеный, она ведь и ему фигу показала.

Юрий молчал.

— Это у вас после поездки?

— Откуда тебе известно?!

— Семен болтал.

— Всеведущий.

— Не знаю, где он о таких случаях узнает.

Душевная боль, притупись, вновь ожила, подкралась к сердцу.

— Поездка наша — не случай, ясно?

— Как божий день… Сгоняем партию? — Он снял с полки громыхнувшую коробку с шахматами, пытаясь отвлечь приятеля.

— Или ты не веришь, что случай случаю рознь и не обязательно сначала два года дружить, а потом уж… а потом через месяц разводиться? И так бывает.

— Да, конечно, — замялся Петр. — Все бывает…

Он двинул пешку. Юрий машинально открыл фланг, поставив под угрозу ферзя.

Казалось, он понял заминку, ему даже нехорошо стало, когда он это понял. Час назад он поставил крест на всей этой истории, а сейчас готов был отстаивать заново.

Он передвинул фигуру не глядя, раздираемый мучительной мыслью: случай, эпизод — ничего у него с Шурой не было! Эпизод для нее и для него, и хватит, хватит, черт побери, усложнять, размазывать кисель по тарелке. Съезди на его месте другой, было бы то же самое. Чем он лучше?

— Во всяком случае, она свободна решать, — сказал Петр, словно бы отвечая на его мысли, жаркие, беспомощные…

«Какие у меня права что-то требовать, осуждать? Свободный человек. Свобода!» Он вдалбливался, вклинивался в это призрачное и острое слово, застрявшее у сердца как минный осколок, старался понять его угрожающий смысл. Для других все проще, для них Шура лакомый кусок. Господи, может, так и надо? Что — надо? Тому же Викентьичу, значит, все можно, а ему нельзя? Тоже можно. Иначе как бы он смог, если бы другим было нельзя. Кого же винить?

У него даже голова закружилась от этой белиберды, этак легко и мозги свихнуть. И он снова, точно за спасительную соломинку, ухватился за острый, ранящий осколок: «Свобода!»

Она свободна была вести себя как хотела, а не так, как надо. А как — надо?.. Свободна искать то, что ей по душе. И при чем тут безнравственность? Просто поиск. Ах, как все убедительно. В самом деле, разве поиск может портить человека? Когда ищешь, кому себя отдать и себя же получить взамен, чтобы остаться собой, не потеряться. И значит, никакой такой пугающей свободы нет, потому что человек не может жить один, потому что ошибиться в любви — значит ошибиться в себе, в своем выборе. А ведь нет горше презрения, чем презрение к самому себе. Если ты человек, если она человек…

Он очнулся, поймав на себе озадаченный взгляд Петра, и понял,