Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

Я спросила у нее, плохо скрывая раздражение, уж не с его ли женой я разговариваю. Девушка покраснела и сказала, что Иешуа не женат. По тому, как она это произнесла и как зарделась, было видно, что она сожалеет, что она не его жена.

Я все еще переживала оскорбительность положения, когда я, стоя на улице у ворот дома, вынуждена была разговаривать с ребенком.

— Могу ли я предложить вам переночевать? — предложила девушка.

— Нет необходимости, — ответила я.

И мы с Якобом вернулись немедля к себе. Я готова была уйти тут же, но не могло быть и речи, чтобы отправляться ночью в обратный путь. Я понимала теперь, какую совершила ошибку, придя сюда к нему, для меня он не нашел ничего, кроме оскорбительного ответа, переданного через ребенка, чтобы, возможно, еще больше подчеркнуть мое унижение.

Наутро, едва только рассвело, я разбудила Якоба и сказала ему, что мы тотчас же выступаем в дорогу.

— Но мы ведь так ничего и не узнали, — сказал Якоб, и я поняла, что он все еще надеется на встречу с братом.

— Напротив, мы узнали, что он не хочет нас видеть, — сказала я, всем своим видом показывая, что дальнейший разговор бесполезен.

Пока мы убирали постели, к нам постучался мальчик, он принес рыбу и хлеб, сказав, что ему велели передать нам еду.

Якоб обрадовался и сказал, что, должно быть, это Иешуа посылает нам завтрак. Я посмотрела на сверток с едой: рыба была тщательно завернута в листья, чтобы сохранить тепло, именно так я заворачивала еду для Иешуа, когда приходила проведать его в Александрии. Но, повернувшись к Якобу, я сурово сказала:

— Это от той девочки, с которой мы разговаривали вчера у ворот. — Я так и не нашла в себе сил обмануться.

Мы ушли из города тем же путем, что и пришли туда, по дороге, проходящей вдоль берега озера, она вела в Тверию. Мы не прошли и миллиария, как вдруг оживление возле обочины дороги привлекло наше внимание. Мы подошли поближе. У обочины сгрудились люди, которые, как можно было судить по их виду, только что шли куда-то по своим делам, вероятно, торопились на работу в поле: многие были с мотыгами, некоторые держали на привязи скот, но что-то очень сильно привлекло их внимание. Когда мы подошли еще ближе, то увидели того, из-за кого эти люди остановились, отложив свои насущные заботы. Это был Иешуа, он проповедовал. Я никогда его таким прежде не видела, ни в городе, ни в пустыне возле Иордана. Лицо его было светлым, в чертах сквозила мужественность, до сей поры мною не улавливаемая в нем; он держал себя просто и с достоинством.

Казалось, что он как будто специально встретился нам на дороге.

— Мой брат! — воскликнул Якоб, и я поняла по его радостному возгласу, что необъяснимая энергия Иешуа захватила его.

Мы подошли поближе и присоединились к слушающим. Взгляд Иешуа скользнул по нам на какое-то мгновение, но он ничем не показал, что знает нас. А может, он и вправду не узнал нас: прошло очень много времени, с тех пор как мы виделись с ним. Я еще очень сердилась на него за то, что он так обошелся с нами. Но речь его привлекла мое внимание. Я была поражена его манерой обращаться к людям, стоящим вокруг него. Он как будто бы был одним из них, он знал, чем они живут и что из себя представляют. Я не уловила в нем никаких признаков безумия — он улыбался, говорил очень доходчиво и на любой вопрос находил, что ответить. Но было в нем и еще что-то, неясное и настораживающее. В том, как он улыбался, чувствовался какой-то скрытый дух противоречия. Его слова были мудры, но как-то по-особенному. Я вспомнила слова Гиораса об Иешуа, что порою трудно бывает его понять. Он рассказывал историю об одном самарянине, который помог иудею, попавшему в беду на Иерихонской дороге. Но для многих смысл его рассказа так и остался непонятным. Некоторые были даже рассержены, что Иешуа хорошо отзывается о самарянах. У других правдивость истории вызвала сомнение, третьим рассказ о том, как иудея обобрали на большой дороге, показался забавным. Люди обращались к Иешуа с разными вопросами, но ни на один из них он не дал прямого и четкого ответа, либо отвечая туманно, либо, в свою очередь, задавая вопрос.

Кто-то сказал:

— Надо было прибить этого самарянина, а не принимать его помощь.

В толпе засмеялись. На что Иешуа ответил:

— Что стоит забрать у врага? Его землю, дом, богатство? Или его великодушие — ведь это самое ценное, что у него есть.

Ответ Иешуа было трудно опровергнуть, хотя ясно было, что он видел вещи совсем в другом свете.

Иешуа больше ни разу не взглянул снова ни на меня, ни на Якоба. Однако когда люди стали расходиться, он подошел к нам. Я поняла, что он давно увидел и узнал нас. Не расходилась лишь группа людей, которые толпились у привязанной лодки: я подумала, что они, вероятно, его ученики. Выглядели они как люди очень простые — рыбаки или чернорабочие. Вспоминая его рассказ, я сказала:

— Даже самарянин проявил сострадание к врагу, а как же быть с любовью сына к матери?

— Если я люблю тебя, это не значит, что я уступлю тебе или оставлю многих ради нескольких родственников.

— Ты опозорил меня перед чужими людьми, — сказала я.

— На тебе нет позора, если нет вины. Виноват тот, кто отвергает тебя, если он действительно совершает такую ошибку.

— А ты совершаешь такую ошибку?

Иешуа промолчал. Потом сказал:

— Я знаю только одно: я должен оставить свою прежнюю жизнь и идти своим новым путем.

Якоб, который до сих пор молча стоял поодаль, сказал:

— Что это за путь, по которому ты уйдешь от своей семьи, покинешь братьев и сестер?

Иешуа сказал:

— Кто мои братья и сестры? Те, кто любят меня, или те, кто спешат отказаться от меня, потому что считают меня сумасшедшим?

Это был упрек, на который я не могла ничего возразить.

— Я был вынужден уйти на улицу еще совсем ребенком, и ты не стала препятствовать этому, — сказал он с горечью, — зачем же сейчас ты хочешь увести меня от них?

Он развернулся и направился к лодке, поджидавшей его у берега. Лодка отчалила, а Иешуа даже не повернул головы, чтобы посмотреть на нас на прощание. Якоб сказал, что нам нужно идти скорее домой. По нему видно было, как он глубоко задет происшедшим. Я стояла и думала о своих сыновьях. Сколько любви они недополучили от меня в угоду тому, кто так легко отверг меня сейчас?

— Не думай о нем, — сказала я.

И, кажется, мы действительно перестали думать о нем, хотя очень скоро об Иешуа заговорила вся Галилея.

Я часто вспоминала то, что сказал в свое время александрийский учитель Трифон о моем сыне, предсказывая ему будущее великого ученого. Теперь я понимала, какую ошибку совершила, не прислушавшись к его совету. Я только подтолкнула тогда Иешуа к противостоянию. Я пыталась уберечь его от несчастий, отвращая его от его призвания, его истинного пути; я боялась, что известность заставит его страдать, потому что его происхождение может показаться кому-то не вполне приемлемым. Теперь я понимала, что вместо того, чтобы всеми силами мешать сыну, я должна была поддержать его. Ведь если бы я дала ему возможность развивать свои способности, он мог бы стать большим философом. В Александрии были примеры, когда евреи становились там известными, и даже греки признавали их авторитет. Так было бы и с моим сыном, и никто не стал бы особенно интересоваться, кто он и откуда. В Александрии не очень удивлялись, если случайно обнаруживалось, что кто-то был евнухом, а кто-то сиротой или незаконнорожденным, — это не было препятствием на пути к славе. Мои же запреты привели к тому, что он всегда пытался выбрать самый трудный путь, на котором мог быть гоним и порицаем. Неясность происхождения — ничто в сравнении с другими опасностями, которым он подвергался на таком пути, становясь прекрасной мишенью для злобы и зависти, а ведь я всеми силами пыталась уберечь сына от людской ненависти.