Преемник - Марина и Сергей Дяченко

Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Всё та же, чуть притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я, равнодушно глядя на перебежавшего дорогу зайца…

Трудно сказать, что я собиралась увидеть в доме Соллей. Если не считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка провела меня по времени, будто всё вернулось назад и во дворе я снова увижу накрытые столы, весёлых гостей и суетливые приготовления к спектаклю — под руководством Флобастера, разумеется…

Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда мне стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила шаг — и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.

Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки и одиночества, он не откажет в гостеприимстве девушке, сбившейся с дороги… А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть кому-то из хозяев, я ещё не придумала, разберёмся по ходу дела…

Ворота были прикрыты, но не заперты. Мимоходом я подумала, что в нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.

Широкий двор, пробудивший во мне тысячу воспоминаний, оказался загаженным помоями, неприбранным мусором, помётом и конскими каштанами; я мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском выгнала сторожа вон.

Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако чёрный ход казался вполне обжитым — в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не метённым ступеням. Изнутри пахло стряпнёй; я постучала раз и другой, а потом вошла — на свой страх и риск.

Изнутри дом выглядел ещё хуже, нежели снаружи; в помещениях для слуг царила грязь и паутина, поражаясь всё больше и больше, я несколько раз несмело окликнула воображаемого сторожа — когда глаз мой уловил какое-то движение в тёмном боковом коридоре.

Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря, первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать один маленький шажок в сторону и заглянуть в проём — одним глазом.

Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в комок, маленькая лохматая девочка.

Некоторое время я стояла в замешательстве — если это бродяжка, тайком проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более взрослыми её собратьями — родителями? — которые явно присутствуют неподалёку? Или это сторож сжалился над девочкой и впустил её тайком от хозяев?

Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспалёнными глазами затравленного зверька.

— Не бойся, — сказала я ласково. — Не бойся, я добрая… Не надо бояться.

Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать. Чтобы видеть её, мне пришлось присесть; она дёрнулась, вжимаясь в стену, быстро облизывая губы — и нечто в её движениях показалось мне знакомым. Прежде чем догадаться, я успела покрыться потом.

Девочка тихонько заскулила — как щенок.

— Алана, — сказала я, не веря себе. — Алана?!

Она притихла, снова напрягшись. Глаза её смотрели теперь угрюмо и зло.

— Алана, девочка, — прошептала я одними губами. — Что с тобой?!

Она молчала.

Я метнулась прочь.

Я неслась сквозь захламлённые коридоры, заглядывая в пустые пыльные комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки; воображение моё рисовало страшные, опровергающие друг друга картины: маленькую Алану пленили и держат заложницей… Мёртвая Тория, а она ведь умерла, иначе ребёнок никогда бы не дошёл до такого состояния… Злодей-сторож, безумец, похититель детей…

Потом я остановилась. Тяжёлые шаги, медленные, будто идущий тянет на плечах тяжёлый мешок; хлопнула входная дверь.

Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнатке для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня, не соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы. Если это чудовище посмеет тронуть девочку…

В дверной проём било солнце, и на грязном полу лежала ясная, светлая полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному свету; где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу недостиранное белье: шлёп, шлёп… Льётся вода, и снова влажное — шлёп, шлёп…

Я подкралась бесшумно.

Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыгало, дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно возила тряпкой о стиральную доску: шлёп… шлёп…

Потом она вскрикнула и обернулась.

Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза её, бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:

— А… Ты… Девонька…

Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно гладила мягкую покатую спину.

Алана не признавала никого. Глотая слёзы, нянька жаловалась, что кормит девочку, как зверька, что ребёнок неделями не мыт, что Алана вырывается из её рук и кусает, как белка, а у неё, старой больной женщины, нету сил, чтобы силком засунуть её в корыто…

Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери — чтобы можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые, настороженные глазки.

О Тории нянька говорили лишь шёпотом, с каким-то сдавленным стоном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою тронувшуюся умом госпожу — и горько её жалела, потому что госпожа Тория всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец, чем такие муки… Самый мудрый разум и самое чистое сердце — и вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории…

Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из памяти та сцена в библиотеке, её перекошенное гневом лицо и мой крик: «Я — тварь?! Я от своего сына не отрекалась!»

— Баюкает его, — сказала нянька. — То баюкает, а то… Моет всё… Я ей воды притащу — она и моется, слышу, день моется, другой… Потом… Девонька, я уж не могу больше… И ушла бы, да куда малышку-то… Она со мной не пойдёт. А оставить их… На час оставлю, в село только, за хлебом… Возвращаюсь — сердце выскакивает — как?! А в город… Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта… Он-то умом не тронулся, пусть дитё заберёт… Хотя бы…

Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт… Его вина, моя вина… Неужели я виновата и в этом?

Луар: «Пойди к ней, а я не могу…» Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу…

Алана за обе щеки уплетала ломоть чёрствого хлеба. Настороженно поглядывала на меня — не захочу ли отобрать?