Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

В ближайшие несколько недель Рузвельт созвал специальные заседания Конгресса для отмены закона о сохранении нейтралитета, чтобы позволить странам (Англии и Франции) приобретать у США вооружение. Правительство Германии незамедлительно обвинило Рузвельта в «несоблюдении нейтралитета». По словам Уильяма Л. Ширера, Гитлер всегда относился к Рузвельту с должным уважением и с примесью страха, но в течение этого года он стал относиться к Рузвельту как к своему сильнейшему врагу, ступившему на путь к мировому господству.

Сдержанная реакция Рузвельта на пакт Сталина и Гитлера принесла свои плоды осенью 1940 года. Гитлер хотел, чтобы Сталин направил Молотова в Берлин для обсуждения будущих планов в отношении мирового господства за счет Англии. Сталин, стремясь противостоять давлению со стороны Гитлера, настоял на том, чтобы визит Молотова в Берлин состоялся не раньше 5 ноября (день, когда Рузвельт должен был быть переизбран на третий срок).

Вскоре после подписания Пакта о ненападении Сталин сделал весьма показательное признание министру иностранных дел Турции: «Англичане и французы, и особенно англичане, не хотели заключать соглашения с нами, полагая, что они могут справиться без нас. Если мы в чем-либо и виноваты, так только в том, что не смогли все это предвидеть»[398]. Тридцать пять лет спустя Хрущев будет продолжать защищать необходимость заключения этого пакта: «Если бы мы не сделали этого шага, война началась бы еще раньше, и мы понесли бы еще большие потери. А так нам хотя бы была предоставлена возможность передышки»[399].

Стоит отметить тот факт, что летом 1939 года Сталин получил послания от Гитлера и Рузвельта, но от Чемберлена или Даладье не пришло ни одного послания.

Ганс Франк, германский генерал-губернатор оккупированной Польши, 31 октября объявил: «Полякам не нужны ни университеты, ни средние школы. Польские земли будут превращены в интеллектуальную пустыню… Единственные возможности для образования останутся лишь для того, чтобы показать их безнадежность и подтвердить их этническую судьбу»[400]. Немцы действительно сдержали слово: когда Красная армия освободила Польшу, то не нашла ни одного здания школы, школьного оборудования, учебных материалов, ни одной лаборатории. То, что немцы не смогли уничтожить, было отправлено в Германию.

Сталин чувствовал, что неминуемое уже надвигается, хотя не хотел признаться в этом даже самому себе. К началу июня его здоровье, по свидетельству близких, настолько ухудшилось, что врач убедил его уехать на дачу в Сочи, чтобы отдохнуть там. Лицо у него пожелтело, глаза стали красными, а руки не переставали дрожать.

В течение последних нескольких лет Сталин жил в твердом убеждении, что Гитлер обязательно нападет на Россию, что это лишь дело времени. Он заключил договор с Риббентропом именно для того, чтобы выиграть это время. Еще с января 1941 года советские дипломаты, работавшие в разных странах мира, а также агентура широкой советской разведывательной сети отправляли в Кремль донесения, в которых говорилось, что Гитлер планирует вторгнуться в СССР в июне. Однако Сталин им не поверил. Он почему-то был убежден, что Гитлер не нарушит летом Пакта о ненападении. Советские военачальники пытались предупредить его, что вторжение неминуемо, но он редко принимал во внимание мнения других и еще реже следовал их рекомендациям. Поэтому наиболее близкие к нему соратники всегда подстраивались под него и не смели высказывать собственную точку зрения, если она отличалась от мнения Сталина. Многих несогласных с решениями Сталина жизнь научила держать свои возражения при себе. А такие деятели, как Ворошилов, искренне верили, что Сталин всегда прав, потому что он – великий вождь, он все видит и все знает. Когда советский посол в Берлине Владимир Деканозов доложил Москве о совершенно очевидных признаках подготовки Германии к войне против СССР, Ворошилов резко одернул дипломата: «Как ты посмел позволить себе спорить с товарищем Сталиным! Он знает больше нас, и он дальновиднее нас всех!»[401]

В январе 1941 года атташе посольства США в Берлине по вопросам торговли Сэму Вудсу удалось добыть и переслать в Госдепартамент декабрьскую директиву Гитлера, касавшуюся операции «Барбаросса»[402]. Этот документ дипломату передал немецкий антифашист во время сеанса в темном зале кинотеатра. Вудс вкратце описал планируемое Гитлером военное вторжение по трем направлениям, сообщил, что уже напечатаны целые пачки рублей и назначены чиновники для управления захваченными территориями России. Самнер Уэллс передал эту информацию советскому послу Уманскому.

Несколько месяцев спустя в телеграммах, отправленных Хироси Осимой своему начальству в Токио, содержались сведения, полученные им от Германа Геринга: число самолетов, количество и типы дивизий, подготовленных к войне против Советского Союза, а также время начала войны: начало лета[403]. Радио– и радиотехническая военная разведка сначала не имела возможности читать эту переписку, поскольку японцы внедрили новую систему шифрования. Однако затем специалистам военной разведки удалось взломать систему шифрования и прочитать это сообщение, которое, по словам офицера, было «слишком тревожным, чтобы я мог уснуть в ту ночь».

Когда об этом доложили Рузвельту, он поручил Уэллсу вторично предупредить Уманского, что тот и сделал в конце марта. Уманский ответил: «Мое правительство будет весьма благодарно вам за оказанное доверие. Я немедленно проинформирую Москву о нашей беседе»[404].

Британская разведка тоже выявила признаки надвигающейся германской агрессии, что побудило Черчилля тоже предупредить об этом Сталина. Реакция Сталина была негативной: он не доверял Черчиллю. Изучив предупреждение Черчилля, Сталин раздраженно сказал Жукову: «Нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом. Они просто натравливают нас друг на друга». (Позднее Молотов говорил: «Могли ли мы тогда поверить Черчиллю? Ведь он был заинтересован в том, чтобы как можно скорее вовлечь нас в конфликт с немцами. Могли ли мы тогда думать иначе?»[405])

Лидер китайских коммунистов Чжоу Эньлай предупредил Сталина из Чунцина, что германское вторжение произойдет 21 июня.