Точка Лагранжа - Кирилл Бенедиктов

Во-первых, ее перестал укачивать мерный ритм движущейся коляски. Во-вторых, она могла проснуться и захотеть пить. Привыкла к тому, что стоит почмокать губками-бантиком, и словно по волшебству возникает бутылочка с подогретой водой (триумф западной бытовой техники, чудо-термос фирмы «Авент» был подарен соседкой Вероникой — большое ей за это спасибо). В-третьих — самый неприятный вариант, — она могла замерзнуть.

Проклиная свою неподвижность, Антон пытался вспомнить, укрывал ли он Лизоньку теплым верблюж-киным одеялом перед тем, как спуститься с обрыва. Нет, похоже, не накрывал. Пригорок ярко освещался солнцем, теплые лучи нежно ласкали кожу. Он еще специально отстегнул полог и слегка развернул теплую пеленку — нельзя перегревать ребенка, все просвещенные родители знают, что перегрев опасен для здоровья. Теперь, разумеется, Лизоньке было холодно. Солнце ушло, а вечера нынче морозные. Молодец Антон Берсенев, своими руками выложил дочку замерзать на пронизывающий апрельский ветерок, словно гестаповец Рольф ребенка радистки Кэт в незабываемых «Семнадцати мгновениях весны».

Он попытался пошевелиться. Эффект — нулевой, мышцы не то что не слушались, а попросту не ощущались. Впечатление, что из функционирующих органов остался один лишь правый глаз, усиливалось. Сохранились бы глотательные рефлексы, наверняка бы почувствовал, как от отчаяния и безысходности сводит горло. «Как же все-таки сильно зависим мы от ощущений тела, — подумал Антон. — Вот отказали мышцы гортани — и вместо перехватывающей дыхание паники всего лишь бесцветный мысленный образ. Да, я, пожалуй, близок к тому, чтобы запаниковать. Неподвижный, беспомощный, полуслепой, бессильный помочь своему ребенку. Бедная девочка, вон как надрывается».

Он всегда очень болезненно воспринимал крики дочери. С самой первой ночи вскакивал с кровати на каждый ее всхлип, опережая медленно просыпавшуюся Аню. В тех редких случаях, когда Лизоньку не удавалось успокоить и убаюкать, ходил с ней, орущей на руках, по квартире, бормоча что-то бессвязное и успокаивающее, чувствуя, как внутри все сжимается от желания помочь и невозможности понять, что для этого следует сделать. Тогда в его распоряжении, по крайней мере, был голос.

«Лиза! — попытался произнести Антон. Губы не слушались. Он собрался с силами и предпринял еще одну попытку. — Помогите!» Ни звука. Ни малейшего дуновения воздуха — вода, которую от его губ отделяло едва ли десять сантиметров, так и осталась неподвижной.

Полный абзац, подумал Антон. Одна надежда на то, что истошный Лизонькин ор привлечет внимание кого-нибудь из собачников. Главное, чтобы нас нашли, даже не нас, а Лизу, я-то, в конце концов, и до утра могу подождать, холода ведь почти не чувствую: стоп, почти не считается. Правая рука… правая рука, которой я не могу пошевелить. Мышцы не слушаются, но я каким-то образом знаю, что руке холодно: ну-ка, что мешает нам сосредоточиться на этом ощущении?

Оказалось, ничего. Ну, почти ничего, если не принимать в расчет постоянный, то требовательно взре-вывающий, то жалобно затихающий Лизонькин плач. Сначала Антон пробовал напрячь всю волю, чтобы пошевелить хотя бы пальцами, но скоро понял, что воля в этом деле не главное. Пальцы как будто существовали только в его воображении: с тем же успехом он мог бы пытаться пошевелить ими, погрузив в бутыль с жидким азотом. Скорее всего, паралич тут был ни при чем: если он провалялся на берегу час, а кисть правой руки все это время находилась в воде с температурой не выше пяти градусов Цельсия, ничего другого ожидать не приходилось. «Воспаление легких обеспечено, — подумал Антон хмуро, — а впрочем, мне бы ваши заботы… Что ж, если двигать правой рукой нельзя, то увидеть ее хотя бы можно?»

Мысленно он приказал себе сосредоточиться и успокоиться. Как ни странно, получилось, — похоже, отключение моторики тела действительно усиливало контроль над эмоциями. Так, а теперь посмотрим, распространяется ли это правило на движение глазных яблок: попробуем скосить правый глаз так, как никто и никогда в жизни глаза не скашивал, так, что станет слышен хруст мышц хрусталика… и еще немного… ну вот, молодец.

Ему действительно удалось это сделать, и он бы наверняка обрадовался своей маленькой победе, если бы не зрелище, открывшееся его единственному зрячему глазу. Антон наконец увидел свою правую руку.

Она была вывернута под немыслимым углом. Ствол дерева там почти соприкасался с поверхностью озера, и кисть правой руки Антона вяло колыхалась в неподвижной воде, став игрушкой слабых придонных потоков. Синяя, распухшая, похожая на дряблую, не до конца надутую резиновую перчатку. Ногти — как черные скорлупки гнилых орехов. Сначала он даже не понял, что это — его рука. Мало ли что прибивает к озерному берегу: вон, чуть дальше, на самой границе видимости, маячит на волнах коричневый поплавок пустой пластиковой бутылки из-под пива. Может, действительно перчатка.

Нет, не перчатка.

На уродливо раздутом безымянном пальце — широкое обручальное кольцо белого золота, подарок Ани. Прежде чем пожениться, они жили вместе два года, проверяли друг друга на совместимость. А потом, не сговариваясь, купили друг другу кольца — он ей с сапфиром, она ему с монограммой АБ на внутренней стороне. Что ж, подумал он, по крайней мере, проблем с опознанием тела не возникнет…

Криминальный обозреватель, сколько раз выезжал он на место подобных происшествий? Утопленники, замерзшие, сломавшие шею при падении с большой высоты… Антон привык к зрелищу безобразной человеческой смерти и давно уже не боялся ее. Но вид собственной руки, за какой-то час обретшей несомненное сходство с конечностью трупа, пробывшего в воде не меньше двух дней, привел его в состояние, опасно граничившее с безумием. Беззвучный крик бился где-то под сводами черепа и, если бы охваченный ужасом разум сумел восстановить контроль над голосовыми связками, непременно вырвался бы наружу. К счастью, именно в этот момент Антон потерял последние силы, удерживавшие правый глаз скошенным почти к виску, и пухлая синяя кисть с врезавшейся в набухшую плоть полоской кольца исчезла из поля его зрения.

Да, похоже, не час он тут загорает. Солнце уже почти исчезло, во всяком случае, вода приобрела глубокий коричневый оттенок и потеряла прозрачность. Дрейфующие нити водорослей сливаются с бурыми тенями, ползущими откуда-то из-за спины, из слепой зоны. Холод, леденящий холод поднимается от воды.

Отчаянно, захлебывающимся голосом плачет Лизонька.

Неужели, подумал он в безысходной тоске и муке, неужели во всем парке не найдется ни одного человека, который услышит этот крик и подойдет посмотреть, что здесь происходит? Неужели все так заняты своими делами, выгулом собак, поглощением пива, прогулками со своими детьми? Неужели никого не волнует, что с другим может случиться несчастье?

Разумеется, не волнует — и он знал это лучше, чем кто-либо другой. Сколько раз приходилось ему писать о том, как та или иная трагедия происходила лишь потому, что никому не было дела до творившегося рядом беззакония или просто беды. Только случай, только слепой случай мог привести в такой час на этот безлюдный берег одинокого бегуна или влюбленную парочку. И он, Антон Берсенев, еще несколько часов назад бывший здоровым, уверенным в своих силах мужчиной, обречен теперь беспомощно ждать, проявит ли судьба благосклонность на этот раз. Как тогда, в бессонную ночь на балконе, под равнодушным взглядом ледяных звезд.