Пастух своих коров - Гарри Гордон

— Целый день. Номер тринадцать, на втором этаже.

Парусенко встал рано, громко шевелился над спящим Карлом, и наконец равнодушно произнес:

— Надо сходить отметить командировки. Заодно и рыбки взять.

— Пойдем, — равнодушно сказал Карл, что-то подозревая.

— Вот ты и сходи. А я пока…

— Что пока?

— Понимаешь, — мягко сказал Парусенко, — я официальное лицо. Если что… сам знаешь. А ты — наемник. С тебя взятки гладки. К тому же у меня нога что-то разболелась. Альпинистские травмы. Сходи. Бабки выручим — поставишь пузырь своему Нолику. Да и перед человеком неудобно. Обещали все-таки. Ладно, все! — Парусенко поменял интонацию. — Я начальник!

— Это ты в поле начальник, — грустно отмахнулся Карл, — а здесь ты гамно.

Резон в увещеваниях Парусенко был — и с Ноликом попрощаться, и обещание сдержать.

— Давай бумаги, — вздохнул Карл, — и портфель.

— Портфель не дам, — быстро отозвался Парусенко, — провоняет.

— Да что же я, в руках понесу?

— А вот тебе авосечка!

Секретарша молча шлепнула печати, дату оставила открытой, пожелала счастливого пути. Карл зашел в коптильню.

— Здравствуйте, а Нолика нет? — слишком бодро и слишком громко спросил он.

Алена неприветливо оглянулась.

— Вам лучше знать, где Нолик. Нам он не докладывается.

— Ну, я пошел. Мы уезжаем. Может, увидимся… — проговаривая эти глупости, Карл топтался на месте.

— Подожди, — сказала Алена, вышла в соседнее помещение. — Вот, на дорожку. Тут и ставрида, и скумбрия и тюлечки немножко…

— Мне бы вообще-то тюлечки килограмма два, — отчаянно обнаглел Карл.

— Лида, набери, — обратилась Алена к пожилой женщине.

Беспечно помахивая авоськой, Карл пошел на проходную.

— До свиданья, — прокричал он мужику за стеклом, правдиво глядя ему в глаза. Тот что-то буркнул.

Едва Карл ступил на обочину дороги, подкатил знакомый милицейский «газик». Сержант вышел и открыл заднюю дверцу.

— Садись.

«Вот и все, — подумал Карл, — как просто…» Машина тронулась.

— Закончили? — спросил сержант, не оборачиваясь.

— Да, к сожалению… Хорошо тут у вас…

— Что ж хорошего, — сержант ухмыльнулся, — или Нолик наш понравился?

— А что, Нолик — классный мужик.

— Когда спит зубами к стенке, — отозвался водитель, сосредоточенно воюя с дорогой. Машина елозила в жидкой каше, ревела, вставала на дыбы, дворники размазывали грязь по лобовому стеклу.

— А за что он сидел?

Сержант с трудом обернулся и, глядя Карлу в глаза, с расстановкой произнес: «За особо опасные деяния», — и отвернулся.

— Ничего-то он ничего, — продолжал водитель, — вот только пьяный он — не дай Бог! Раз в месяц накатывает, скоро уже. На этот раз подловлю гада. Родной мамы не видать!

Машина выровнялась и пошла быстрее. Дорога кончилась, и ехали они по городской брусчатке. Карл пытался определить, где они находятся, но в мутном стекле видны были только побеленные деревья, темные прохожие и подворотни. Наконец машина остановилась.

— Вылазь, землемер, приехали, — торжествуя, сказал сержант. Карл решительно открыл дверь. Перед ним была гостиница. «Газик» рванул и скрылся в боковой улице. «И тут не попрощался», — подумал Карл и, ликуя, взлетел на крыльцо.

Парусенко от нечего делать поглядывал то на часы, то в окошко. Проехала грузовая платформа, запряженная битюгом. Такие исчезли в Одессе лет двадцать назад, да, в конце пятидесятых. А вот подъезжает «луноход», как говорит Нолик. Из машины вышел Карл с авоськой. У Парусенко вспотели ладони. Он прислонился к стене спиной и затылком и замер. Вошел Карл.

— Закрыл командировки? — спросил Парусенко, глядя на авоську.

— Ты был прав, Нолику пить сейчас нельзя. Мне менты кое-что порассказали.

— Старших надо слушать, — фыркнул Парусенко и принял боксерскую стойку. Карл сделал ложный выпад ниже пояса.

В тринадцатом номере на стук никто не отозвался. Постучали еще раз и толкнули дверь. Валера, очень пьяный, спал сном младенца. На столе пластами лежала разноцветная кипа денег. Парусенко потряс спящего за плечо и махнул рукой:

— Да он и до завтра не проспится.

Карл положил пакет с тюлькой на подушку прямо перед носом спящего, послюнил палец и выудил из-под кипы, как экзаменационный билет, трешку и пятерку. Пили за Нолика, за геодезию, за святое искусство и, конечно же, за прекрасных дам.

Лонг полулежал на кровати, вытянув загипсованную ногу и стараясь поудобнее примостить другую — ныла она нестерпимо, особенно под коленкой: то ли ревматизм, то ли артрит, а может, отложение солей; поточнее диагноз установить не удавалось — врачи были свои, гениальные, но бесплатные. Серёга Разводной утверждал, что нужно мазать лиманской грязью, срочно ехать на Куяльник, пока всю грязь не вывезли в Россию, — завелось там уже некое акционерное общество. А великий Боксерман, наоборот — ни в коем, говорит, случае, это такая нагрузка на сердце! Кого слушать? Наверное, Боксермана, он гинеколог, всё-таки ближе, а Разводной всё больше по уху, горлу, носу.

В комнате был полумрак, занавески плотно задёрнуты, сквозь щель пробивались пасмурные блики, не скажешь, что на улице тридцать пять. В потолок смотреть не хотелось — его давно пора побелить, на дореволюционной лепнине лежал слой пыли и копоти, выявляя рельеф и сообщая помещению некоторую музейность. Из-за этого четырёхметрового потолка и случился перелом той, здоровой ноги — полез на антресоли, педаль искать от Вовкиного велосипеда, одурел в духоте и промахнулся мимо стула, стоящего на столе.

А весь город ржёт, думают — по пьянке. Навещали сначала, что-то даже приносили, а потом исчезли, растворились в жаре, высохли. Только Рыба приходил недавно. Положил заботливо гипсовую ногу себе на колени, долго что-то рассказывал, а сам вырезал на гипсе неприличное слово, белое на сером. Лонг пытался потом, кряхтя, с трудом дотягиваясь, затереть его пеплом от сигареты, но получилось ещё хуже. За этим занятием застукала его Соня, разозлилась, обозвала старым идиотом.

Словом, полный завал. Вовка — вылитый дистрофик, смотреть страшно, Соня побирается по знакомым, а сам — кому нужен в самостийной Украине сорокатрёхлетний историк Древнего мира?

И пить не хочется, если бы и было. Лонгу стало даже интересно: что будет, скажем, послезавтра? Должно же что-то быть.

Ну, прохохмил всю жизнь, душа общества, прокаламбурил, шмурдило лилось рекой, толпились весёлые тёлки. Что ж за это, убивать?..

Вошёл Вовка.

— Где мама?