Трудное счастье Калипсо - Наталия Миронина

Сейчас из окна Светлана видела другой ноябрь – весь серо-белый, даже клочки желтоватых листьев не могли раскрасить эту картинку. Она смотрела на пустынную Знаменскую улицу. Справа виднелся Дашин дом: он стоял запертый – Даша вот уже несколько месяцев была в Англии у детей. Она звонила, но по телефону Светлане было трудно объяснить подруге, что же с ней происходит…

В тот день, когда Светлана, уставшая от бесконечной борьбы с собой и миром, выбирала самую удобную смерть, зазвонил телефон. Она с удивлением прислушалась – аккумулятор должен был давным-давно разрядиться. Отыскав где-то под грязными полотенцами мобильник, она еще несколько мгновений раздумывала, но потом все-таки сказала:

– Алло?

– Света, собирайся. Паша Соколов в больнице, положение серьезное. – Мама что-то еще говорила в телефон, но Света, поморщившись, нажала кнопку. Подняться опять в спальню у нее не было сил. Сдвинув ворох сваленных в кучу вещей, она присела на диван. Слабость, запах несвежего тела, спутанные волосы и урчание в животе – невозможно было представить, сколько же сил и времени надо потратить, чтобы привести себя в нормальный вид. И надо ли это делать? У Пашки жена есть или была, все равно… Приятная тетка такая, что она, к мужу съездить не может? Светлана поежилась от отвращения к себе и пошла в душ.

Через два часа Светлана стояла перед зеркалом. Настроение было плохое, но какое-то нетерпение внутри заставило ее двигаться по дому, искать нужную одежду, мыть посуду. Выполнив самые необходимые утренние дела, она тем самым немного себя успокоила – распад жизни еще не окончателен. Налив себе свежий чай, Светлана набрала телефон родителей. Трубку взял отец. Она обрадовалась – значит, разговор будет коротким.

– Пап, где лежит Соколов, не знаешь? В какой больнице?

– Где и положено коренному москвичу, в Боткинской. Но это ты должна лучше всех знать. Я думал, ты дежуришь у него днями и ночами.

В голосе отца слышался злой укор. «Он прав, Пашка столько для меня сделал, а я…» – Светлана уже стояла перед дверью. Она еще немного походила по холлу, нашла ключи, взяла зачем-то пустой пакет, легкую куртку… и поняла, что выйти на улицу боится. Она представила, что ей предстоит преодолевать шумные, суетливые городские пространства, снова почувствовала дурноту. Светлана в изнеможении присела на кресло. Она отложила сумку и стала раздеваться, захотелось опять в постель, под одеяло, чтобы никого не было видно и слышно. «Пашка, думаю, поймет, потом, жена у него там, он – не один!» – Она поднималась уже в спальню, с облегчением почувствовав, что страх проходит, уже больше не тошнит и настроение не такое тревожное. Она прилегла, закрыла глаза и, полежав так минут десять, поняла, что если сейчас себя не пересилит, не встанет, не выйдет на улицу и не навестит Пашку, то изведется и погрязнет в самоедстве. Она не простит себе малодушия и уж точно тогда не выберется из этого замкнутого круга – невроз, страхи, одиночество и бездействие. Светлана снова поднялась и, стараясь не думать о том, что ее ожидает в шумном городе, вышла.

Она так вцепилась в руль, что тонкие голубые прожилки на ее руках превратились в выпуклые синие жилы. Светлана старательно вглядывалась в дорожные знаки на своем пути, хотя знала их наизусть. Она боялась поменять ряд и держалась подальше от лихачей. Она превозмогала страхи и чем дальше уезжала от дома, тем все спокойнее и спокойнее становилось у нее на душе. Когда же она свернула во 2-й Боткинский проезд, то ликовала: «Вот и все! Ничего страшного не случилось. Я – нормальный, здоровый человек, а вовсе не психопатка, которую необходимо изолировать от общества!» Припарковав машину, она минут десять сидела, приходила в себя и вспоминала историю, которую прочла в «Иностранке» сто лет назад. Нигерийский мальчик получил ожоги, несовместимые с жизнью, но белые врачи совершили невозможное, и мальчик остался жить. Вот только лицо и руки, обезображенные огнем, пришлось лечить путем долгих косметических операций. Здесь лечебная косметология оказалась почти бессильной – вместо милого личика появилась страшная маска с глазами-щелками, без губ и почти без носа, ручки стали похожими на ветви высохших деревьев, редкие кучерявые волосики торчали на макушке – восстановить все волосы оказалось почти невозможным. «Мы сделали что могли, – главный врач этого госпиталя был горд тем, что они спасли безнадежного ребенка, – ну, пластика, конечно, на среднем уровне, но с такими ожогами рассчитывать на большее было бы глупо. Впрочем, главное, что остался жить!»

Напоследок, обследовав мальчика, врачи констатировали, что он здоров на все сто процентов. Его выписали и отправили учиться и жить в школу-интернат. Каково же было удивление врачей, когда этот самый мальчуган стал попадать к ним в госпиталь практически каждые полтора месяца. На его голове, там, где были пересажены тоненькие кучерявые волосы, появлялись кровавые раны. Такое было впечатление, что кто-то царапал мальчика когтями. Мальчика лечили, кололи витаминами, выписывали, но опять и опять он попадал сюда. Провели три консилиума, пригласив специалистов из Европы и Америки. Повторили все диагностические процедуры. Сделали все возможные анализы. Мальчик был здоров, язвы появлялись.

Через год молодая стажерка из маленького городка Олдспрингс, штат Оклахома, постучалась к главврачу госпиталя: «Мне кажется, я знаю, в чем дело. Мы так гордились своими результатами по спасению этого ребенка, что совсем забыли, как на него отреагирует общество, в которое он впоследствии попадет. Это для нас его безобразное личико – прекрасно, мы знаем, что пришлось пройти и ему, и нам, чтобы иметь хоть такое лицо. Там, во внешнем мире, он уродец, монстр. И раны он наносит себе сам, чтобы опять попасть туда, где ему рады и где ему не удивляются».

Болезнь как средство и способ, болезнь как выражение любви и болезнь как спасение. В любой болезни есть своя правда. Ее только надо понять. Светлана вздохнула и, закрыв машину, пошла спасать Пашку, который только что спас ее. Изворотливая человеческая сущность – дух и разум – каким-то неведомым способом сумело приспособить мир к своим нуждам.

Вступив в ворота больницы, Светлана вспомнила смерть Нащокина, знакомых, которые кинулись тогда ее спасать. И прежде всего Пашку. Его крепкие объятия поддержали ее тогда и в буквальном смысле, и в переносном. Сейчас она спешила к нему, к своему старому и очень верному другу. «Все, что мы приписываем любви и что не имеет отношения к страсти, свойственно дружбе. Ответственность и верность, эти важнейшие качества – они в дружбе». Светлана, поеживаясь от холода, прибавила шаг.

В приемном покое пятого корпуса было тихо, пахло свежевыстиранным бельем, и весь этот порядок охраняла «бабка-бабариха». Не успела Светлана открыть рот, как услышала: «Никого не пускаем!»

– Мне срочно, мне позвонили, я на пять минут. – То, что произнесла Светлана, «бабариха» слышала по сто раз на дню, а потому почти не отреагировала. Светлана вытащила из сумки портмоне и со значением повертела его в руках. В глазах «бабарихи» не отразилось ничего, кроме скуки. Светлана спрятала кошелек.

– Я прошу вас, пропустите, у меня там человек близкий лежит, ему необходимо кое-что передать… Соколов его фамилия.