Дочь кардинала - Филиппа Грегори

Каждое утро, когда я прохожу вдоль крепостной стены к башне, в которой расположена детская Эдуарда, я чувствую, как сильнее бьется мое сердце от страха: вдруг он заболел? Он уже прошел через детские немощи, у него уже прорезались белые красивые зубы, и он растет, но я все равно беспокоюсь о нем. Он никогда не станет рослым крепышом, как его дядя, король. Он будет таким, как его отец: худощавым, гибким и невысоким юношей. Его отец сделал свое тело сильным с помощью постоянных тренировок и непростой походной жизни, поэтому у Эдуарда тоже, скорее всего, получится стать сильным. Я люблю его всем сердцем, и любила бы его ничуть не меньше и не больше, если бы мы были простыми бедными людьми, которым было бы нечего оставить в наследство своему сыну. Однако мы не простые и не бедные. Мы – великая семья, самая богатая на севере королевства, и я ни на мгновение не забываю, что он у нас единственный наследник. И если мы его потеряем, то с ним утратим не только единственного сына, но и надежду на будущее, и огромное состояние, скопленное Ричардом благодаря объединению даров от его брата короля и моего приданого будет потеряно, разобрано на мелкие части нашей родней.

Изабелле везет гораздо больше моего. Я не могу не признать собственной зависти к тому, как легко она рожает детей и какими крепкими и здоровыми они у нее получаются. Мне невыносима мысль о том, что в этом она превосходит меня. Она пишет мне, что была мучима страхом, что наша родовая линия слаба, потому что у нашей матери было только две девочки, и то после довольно долгого времени ожидания. Сестра напоминает мне, что королева наложила на нас проклятье, желая нам той же слабости, что и у нашей матери. Однако проклятье не действует на Изабеллу, потому что у нее уже есть двое детей: хорошенькая Маргарита и славный сын Эдуард, и она с восторгом пишет мне, что снова беременна, и на этот раз она уверена в том, что у нее будет мальчик.

И по этому письму, написанному широким размашистым почерком и кое-где закапанным чернилами из-за избытка радости, я понимаю, что она находится в состоянии эйфории, что очень свойственно женщине, беременной мальчиком. В пользу ее предположения говорит и то, что, по ее словам, ребенок пинается так сильно, как это может делать лишь молодой лорд. Она просит меня передать эту добрую весть нашей матери, на что я холодно отвечаю ей, что сама я рада за нее и с нетерпением ожидаю возможности увидеть ее и ее ребенка, но мать я не навещаю и в ту часть замка, где она живет, я не хожу. Ежели Изабелла хочет известить о своем положении мать, то ей придется сделать это самой. Она может написать ей письмо и отправить его мне, а я распоряжусь, чтобы его ей передали. Изабелла прекрасно знает о том, что нашей матери не позволяется получать письма, которые бы мы сначала не просмотрели, а отвечать на них ей не разрешается совсем. Изабелла так же знает, что в глазах закона наша мать мертва. Неужели она хочет изменить это именно сейчас?

Мой ответ заставил ее замолчать, и я знала, что именно так и будет. И ей, и мне было стыдно из-за того, что мы заточили нашу мать в четырех стенах ради того, чтобы отобрать у нее то, что считали своим наследием. Я никогда не говорю с матерью об Изабелле, я вообще не говорю с ней ни о чем. Мне никак не удается заставить себя признать, что она живет совсем одна в этой своей башне, наша затворница, и я никогда не навещаю ее. Да и она никогда не посылает за мной.

Мне всегда придется держать ее в таких строгих условиях заточения, потому что у меня нет иного выбора. Ее нельзя выпускать на свободу, чтобы она вела жизнь, подобающую вдовствующей графине, ибо это стало бы насмешкой над актом, принятым в парламенте по ходатайству Джорджа и Ричарда, говорящим о том, что она мертва. Нельзя допускать ее встреч с другими людьми, чтобы она не могла пожаловаться им на то, что ее ограбили. Нельзя позволять ей писать письма, как она делала в аббатстве Бьюлли, всем знатным дамам, вхожим в королевскую свиту, призывая их во имя солидарности и справедливости поднять голос в свою защиту. Мы никогда не пойдем на риск отпустить ее в мир, чтобы там она оспаривала мое право на мою долю наследства, саму основу нашего благосостояния, владение этим замком и прилегающими к нему землями – на гордость моего мужа.

К тому же на что она будет жить после того, как Ричард и Джордж лишили ее всего, что у нее было? Где бы она нашла дом, если братья Йорк присвоили себе все ее дома? Но после того как она поговорила со мной, так жестко и безжалостно, после ее заявления о том, что она считает мой брак незаконным, и назвала меня, ее родную дочь, шлюхой, с того самого дня мне невыносима мысль о том, чтобы видеть ее снова.

Я никогда не захожу в ее комнату. Каждую неделю я спрашиваю о ее здоровье у одной из ее помощниц. Я слежу за тем, чтобы она получала лучшие блюда из тех, что готовят на нашей кухне, и лучшие вина из нашего погреба. Она может гулять в обнесенном стенами дворике перед ее башней, а я слежу за тем, чтобы возле входа в нее всегда стоял стражник. Она может звать к себе музыкантов, если я их знаю, и их обыскивают на входе и на выходе из замка. Она ходит в часовню и посещает мессы, но на причастие она ходит только к нашему священнику, который непременно сообщит мне, если она станет на кого-то жаловаться. У нее нет оснований для жалоб, да и жаловаться ей некому. Я стараюсь никогда не сталкиваться с ней в часовне и никогда не гуляю в ее саду. Если я смотрю вниз из окна в своей комнате и вижу ее медленно прохаживающейся кругами по мощенным камнем дорожкам, я отворачиваюсь. Она действительно мертва, практически похоронена заживо. С ней случилось то, чего она так когда-то боялась.

Я так и не сказала Ричарду, что именно говорила о нем моя мать. Я так и не спросила, законен ли наш брак и можно ли считать нашего сына законнорожденным. И я так и не спросила мать, уверена ли она в своих предположениях или она говорила сгоряча, чтобы напугать или обидеть меня. Я больше не хочу слышать, что она считает мой брак незаконным, и что мой муж обманул меня, устроив постановочное венчание, и что я сейчас живу с ним ровно столько, насколько хватит его доброй воли, что он женился на мне только ради моего приданого и теперь хладнокровно проделал все необходимые приготовления, чтобы оставить его себе, а со мной расстаться. Я готова больше никогда с ней не разговаривать, лишь бы больше никогда об этом не слышать.

Я больше не позволю ей больше сказать это мне или кому-либо другому. Я жалею, что она мне это сказала или что ее слушала, потому что теперь мне не забыть ее слов. Мне ненавистно то, что она вообще могла мне сказать что-либо подобное, и то, что мне нечего было ей возразить. А еще хуже то, что где-то в глубине души я понимаю, что это все правда. И эта правда убивает мою любовь к Ричарду. Дело уже не в том, что ему не стоило жениться на мне, не получив разрешения папы, я не забыла еще, что мы были настолько влюблены и полны желания, что были не в силах ждать. Но он не подал прошение на получение этого разрешения уже после нашего венчания, и это свое решение от меня утаил, и что самое невероятное, леденящее душу, – он подкрепил законом свое право лишить меня наследства в том случае, когда наш с ним брак перестанет его устраивать.

Я привязана к нему моей любовью, добровольным подчинением его воле, моей первой страстью, потому что он отец моего ребенка и мой господин. Но кто я ему? Вот что я хотела бы знать, и благодаря моей матери я уже никогда не смогу спросить его об этом.