Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов

Кульминацией, я думаю, был 1989 год. Первые демократические выборы, Съезд народных депутатов СССР и вся та чудесная и, может быть, трагическая публичная работа, когда страна запылала не только интеллектуально, не только морально, не только информационно… И выяснилось, что скрепы, которые сдерживали советскую диктатуру и давали ей возможность силой решать назревающие проблемы, рухнули.

В первую очередь рухнула КПСС как символ идеократии, как партия-государство, как «орден меченосцев», какими бы внешними признаками ни приукрашивалась ее зловещая суть. Двусмысленность позиции Михаила Сергеевича Горбачева, выдающегося деятеля конца 1980-х годов, оказавшегося неспособным к четкой, внятной, последовательной стратегии и создавшего эту опаснейшую неопределенность в руководстве Советского Союза, тоже сыграла свою роль. И многоликость, многуровневость, многоформатность демократического освободительного движения: очень многие тогда услышали этот зов свободы, но каждый понимал под этим что-то свое.

Однако к Беловежским соглашениям: мимо них все равно ведь не пройти. Как вам кажется, это был единственно возможный выход? И он должен был быть именно таким и никаким другим?

Я поясню вопрос. Кем и как только вас (я имею в виду всех подписавших соглашения) не называли все эти годы, а в последнее время особенно! Реакции, как вам хорошо известно, были диаметрально разнонаправленные – и по знаку, и по эмоциональному накалу, как и квалификация содеянного – от избавления и спасения до преступления… Скажем, Леонид Кравчук в нашем разговоре в очередной раз подтвердил свои ощущения и свою оценку. Он назвал то, что произошло 8 декабря в Вискулях, первым в мире государственным переворотом исторического масштаба, который прошел мирно. Но все-таки государственным переворотом, нарушением закона, стало быть – преступлением. Кстати, Станислав Шушкевич с такой оценкой не согласился.

Вы уже говорили, что испытывали тогда огромное, очень сильное внутреннее человеческое, даже трагическое переживание. Так вот я и спрашиваю: какова природа этого переживания? И как она связана с вашей личной оценкой того, что произошло? С оценкой самого формата – почему именно там, именно тогда, именно в том составе? И с оценкой прямых последствий, как без них?

Вы, Дмитрий, сейчас меня спрашиваете об очень сокровенной и в чем-то даже таинственной сути политической деятельности и судьбы политиков. Это тот случай, когда человек с его сердцем, душой, нравственностью, мировоззрением обязан в предельных ситуациях совершать поступки и принимать решения, думая и понимая последствия, которые могут наступить, если он эти решения не примет.

Поэтому, если с точки зрения человеческой, если хотите – моральной… Те времена, к сожалению, чаще всего подают и представляют как зубодробительную борьбу за власть: дубина у Ельцина, упорный с рогатками и вилами Горбачев, перетягивание на свою сторону… Но наступает предельный момент, когда становится понятно, что нет выхода, нет выбора – или мы в трусливой, ленивой мыслительной форме, в форме, я бы сказал, бессердечной, ничего не делаем и уповаем на наш классический русский авось, или мы набираемся мужества (а оно связано с милосердием), потому что всегда в таких предельных ситуациях выбора перед политиком прежде всего встает вопрос о способности сострадать, сочувствовать, сопереживать в обостренном смысле и сопоставлять свою судьбу с судьбами близких, родных и судьбами тех десятков миллионов людей, которые могли не знать сути происходящего.

А суть была такая (и Черняев[110] при всей противоречивости высказываний ее лучше всех понимал, так же как и Горбачев): в декабре ни один институт государственной власти Советского Союза не работал. Вот они пишут, что Ельцин забрал правительственную связь… Да не забрал – он сделал то, что не мог не сделать, потому что вся полнота ответственности за положение дел на территории Российской Федерации ложилась тогда уже на Бориса Николаевича и на нашу команду.