Плешь Ильича и другие рассказы адвоката - Аркадий Ваксберг

— Ладно, попробуем, — вздохнул я, откровенно давая понять, что большого восторга от погружения в безнадежное дело испытать не могу.

— Спасибо, — уныло кивнул дипломат, подтвердив печальной улыбкой, что меня понимает и на успех не надеется. — Лишь бы знать, что сделано все возможное… Иначе просто не представляю, как дальше жить. — Я не заметил в его словах ни малейшей рисовки. — Просто не представляю…

В безнадежных делах, между прочим, я именно так себя защищал от укоров совести: помочь не помогу, но сделаю все, что возможно. Утешение слабое, и однако же утешение.

Нестыковка судеб и обстоятельств — это сказано не красоты слога ради. Она, эта самая нестыковка, выпирала слишком уж откровенно, маня загадками и ставя вопросы, ни на один из которых ответа — в материалах, мне предоставленных, — я не нашел.

По тогдашним меркам чета Рябкиных — Алексея и Нины — относилась если не к высшему, то по крайней мере к следующему за ним эшелону и уже только поэтому автоматически попадала в разряд советских счастливчиков. Или хотя бы преуспевающих, если, отказавшись от одной банальности, воспользоваться другой.

Вот как это все началось.

Выпускник одного из технических вузов, не смевший, да и не очень старавшийся, уклониться от распределения в заштатный городок далеко от Москвы, отправляется перед отъездом на молодежную вечеринку, где встречает смазливенькую студентку инъяза, у которой к тому же — он это понял сразу — в голове явно не ветер. С ходу влюбившись (или решив, что влюбился), он тотчас делает ей предложение — на языке, естественно, современном, а не старомодном, — и сильно за полночь, куя железо, привозит к себе домой, представляя матери, спросонок плохо соображавшей, что происходит, не как подругу на час, а как спутницу жизни. Именует женой и — в подтверждение — жарко целует, вполне по-хозяйски, у матери на глазах. Плохо соображая, что происходит, и замирая от страха, объявленная женой звонит родителям — предупреждает: ночевать не придет. Остается у мужа…

Что смешнее всего — солнечный удар, по меткой дефиниции писателя Бунина, к утру не проходит. Он не проходит и через несколько дней. Минует еще неделя-другая — они становятся супругами уже в милицейском смысле. С печатями в паспортах. А еще смешнее даже не это: лишь на свадьбе ошалевший супруг впервые узнает, кто его тесть, и тут, наконец, имеет возможность с ним познакомиться. Тесть является к праздничному столу в генеральском мундире, при всех орденах, и сразу берет карьеру зятька в свои могучие руки.

Они, похоже, и вправду могучи, к тому же заслуженный воин явно не чужд театральных эффектов. Потребовав тишины и возвестив предстоящее вручение молодоженам свадебного подарка, генерал произносит возвышенный монолог — о том, что в его семью, как и положено, вошел комсомолец и патриот, готовый хоть на краю света служить великой советской родине, а дочь генерала — последовать за мужем, как декабристка за декабристом. Гости смеются и аплодируют, не слишком вникая в двусмысленность шутки: и верно ведь, свадебный стол не собрание, где надо обдумывать каждое слово и держать себя в рамках. Тут можно и пошутить. Гости смеются и рукоплещут, и уже тянутся снова к рюмкам, чтобы воздать по заслугам героям дня, патриотам и комсомольцам, но генерал властным жестом снова требует тишины.

Ор моментально смолкает, и тогда у всех на глазах, изорвав в клочки институтское направление в городок на Урале и разбросав, для пущей картинности, эти клочки по салатам и холодцам, генерал извлекает из кармана совсем другой документ — приказ о зачислении зятя в Академию внешней торговли, откуда, как любому понятно, путь лежит отнюдь не на край света, а прямиком в вожделенную всеми загранку.

Об этом свадебном застолье, с еще более яркими подробностями, которые, краткости ради, я вынужден опустить, рассказал мне какое-то время спустя сам Рябкин. Может быть, что-то приврал, но, скорее всего, лишь в деталях. Ностальгически вспоминая год за годом жизнь, прожитую вместе с погибшей женой, — жизнь, которая начиналась так лучезарно и завершилась так трагично, — он просил меня безжалостно обрывать его рассказ, если что-нибудь мне покажется не вполне объяснимым, чтобы он мог тут же все уточнить и рассеять сомнения. Просил не щадить его, если увижу даже самую малость неправды или нечто такое, что заставит меня хоть в чем-нибудь усомниться.

В этом жестком максимализме по отношению к самому себе была не только тоска по перечеркнутой жизни, не только драма человека, внезапно — и так кошмарно — потерявшего любимую женщину, мать его сына, но еще и ужас (двойной, получается, ужас!) от того, что подозрение в убийстве сразу же пало именно на него, а высказал это в письме, адресованном прокурору, отец погибшей. Тот самый, теперь уже престарелый и отнюдь не свадебный генерал, который двенадцать лет назад с таким дивным эффектом вручил ему поистине золотую путевку в жизнь.

Загранка тогда себя ждать не заставила. У генерала, уже к тому времени отставного, сохранились хорошие связи — ради дочери они были пущены в ход. Совет экономической взаимопомощи (был такой СЭВ — еще не забыли?) отправил Рябкиных в Польшу, потом в Чехословакию. Внука, который уже появился, генерал с генеральшей оставили у себя, дочь, при двух ее языках, оформили референтом в какой-то советский офис, их тогда в странах-сателлитах расплодилось немерено и несчитано. Но соцлагерь супругам быстро обрыд, захотелось на мировые просторы, да и торговля, хотя бы и внешняя, уже не считалась в ту пору делом престижным: подавай дипломатию!

Подали и ее.

Сначала пришлось помучиться в Африке на каком-то невзрачном посту, потом дошла очередь до Америки. Не знаю точно, где именно и кем именно Рябкин работал, знаю только — в самом логове зверя. В городе Желтого Дьявола. Не исключаю, что писал сумму прописью не только в мидовских ведомостях. Даже не сомневаюсь…

Но, честно сказать, меня это не очень-то занимало. Ко мне пришел человек, пострадавший от преступления, я стал защитником его интересов, получив ордер на ведение дела в качестве представителя потерпевшего: есть в законе такой юридический термин. И никакие иные параметры к моим функциям касательства не имели. Куда важнее для этого дела была не служебная, а личная жизнь. Как складывались в Нью-Йорке отношения между супругами и имелась ли хоть какая-то связь между этими отношениями и тем, что случилось в Москве? Вопрос не был праздным и поставлен вовсе не мною: первым — с подачи генерала, схлопотавшего от горя инфаркт и прикованного к больничной койке, — попытался извлечь из него путеводную нить многоопытный следователь, которому досталось вести это темное дело. И был, несомненно, прав.

Отношения между супругами имели свою эволюцию и, пройдя через разные, весьма банальные, кстати сказать, этапы, достигли той напряженки, которая, если и не знаменует собой непременный разрыв, то, как минимум, делает его весьма вероятным. Разобраться в этом было необходимо хотя бы уже потому, что иных причин для убийства, вне отношений в семейном кругу, найти не удалось, а сами отношения — своей размытостью и наличием множества вопросительных знаков — позволяли выстроить пусть и зыбкую, но хоть какую-то версию.