Свет - Рейвен Кеннеди

не удавалось. Мой наряд не шел ни в какое сравнение с холодом, наступавшим с заходом солнца.

Здесь нечем было удержать жару, негде было укрыться от пронизывающего ветра, и, когда заходило солнце, казалось, что это место становилось совсем иным. Не раз я просыпалась от того, что по мне ползали скорпионы или песчаные змеи. Я пробуждалась от неистового воя койотов, отправившихся на охоту, или от криков иных путников, от которых хотелось держаться подальше.

А проблема заключалась в моей спине.

Сперва я решила, что ее опалил солнечный ожог, что мощные лучи солнца прожгли рубашку насквозь. Спина зудела, а кожа отслаивалась, доставляя болезненные ощущения.

А после этого наступила боль. Какое-то время она иногда пульсировала между лопатками, периодически спускаясь до поясницы, а затем стала сопровождать меня в путешествии постоянно. Она казалась такой сильной, что я не могла ни лечь на спину, ни даже ходить. И хотя спина шелушилась, чесалась и болела, я должна была продолжать путь. Я старалась не обращать внимания на боль, хотя, останавливаясь на ночлег каждый день, чувствовала себя выжатой как лимон.

Когда садилось солнце, я с облегчением выдыхала. Ночное небо было ясным, а его темный лик усыпан звездами. В те ночи мне удавалось забыть о боли и думать лишь о том, что я свободна.

Свободна от гавани Дерфорт. Свободна от Закира. От того, что происходило в «Уединении».

Но я не знала, как мне поступить дальше. Единственное, что занимало мои мысли – желание бежать. Я ушла как можно дальше. Пересекла море, оставила берег ради песчаных дюн цвета пепла и чувствовала, как под жестокими солнечными лучами шелушится моя кожа.

Я знала, что нужно где-то остановиться, но в каждой деревне люди относились ко мне настороженно, мне были не рады. Потому я продолжала свое путешествие. Серьезность ситуации проявилась, когда я спала, прижавшись к задворкам торговой лавки и дрожа всем телом. В животе у меня урчало, во рту пересохло, а кожа и волосы были покрыты песком.

Я никого не знала, у меня ничего не было. Я истратила последнюю монету, чтобы наполнить бурдюк водой и набить орехами и финиками мешок. Я устала. Была напугана. И одинока – никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой.

И вот тогда я нашла Милли. Или на самом деле это Милли меня нашла.

Она ткнула меня в бок тростью. Посмотрела сверху вниз одним мутным глазом и велела идти за ней.

Я хотела сбежать. Я знала, что людям нельзя доверять – особенно если у тебя нет денег или вещей, на которые можно было бы выменять свою безопасность. Но, хотя Милли и была слепа на один глаз, она заметила это по выражению моего лица и сказала:

– Убегай, если хочешь, но на кухне у меня кролик, а в колодце вода. А еще я могу предоставить тебе кровать – на ней спать куда удобнее.

Удивленная, я сидела перед этой женщиной и любовалась серебристым блеском ее волос, а также смотрела на ее сгорбившиеся плечи и тело в форме чайника: согнутым локтем она опиралась на трость, как на ручку.

– Что? – спросила я, откинув с лица спутанные волосы и глядя на нее. Я сидела, согнув коленки и спрятав под платьем поношенную обувь.

– Сколько тебе лет, девочка?

– Пятнадцать.

– Хм. – Она еще сильнее оперлась на трость, и морщины на ее щеках стали более четкими. – Ты нарушила закон? Что-то украла?

Я покачала головой под ее пристальным взглядом.

– Тогда ладно. Пойдем.

Я уставилась на нее, пытаясь прикинуть, в чем она могла меня обмануть. Не успев сообразить, что к чему, я увидела, как она развернулась и заковыляла прочь. Ее юбки длиной до икр шуршали, а серебристые волосы были заплетены в тугую косу.

Когда я не сдвинулась с места, она бросила на меня взгляд через плечо.

– Ну что? Будешь всю ночь торчать на улице и дашь себя заклевать стервятникам? Или пойдешь со мной? Потому что у меня болит бедро, а терпение на исходе.

Хотела бы я сказать, что внутреннее чутье велело мне довериться Милли и что пошла я за ней исключительно по этой причине, однако правда заключалась в том, что мне просто ужасно хотелось кролика и воды.

На темной улице Милли подвела меня к мулу, запряженному в повозку. Я села с ней рядом, а она взяла поводья и повезла нас из мрачного проулка. В конце улицы деревянные здания заканчивались, но она везла нас дальше. Мул устало брел по песку, пока наш путь освещал лишь полумесяц.

Через полчаса, когда я уже готова была свалиться от усталости, а спина ныла от зудящей боли, показался Карнит.

В большинстве деревень и городов, которые я проезжала, были оазисы или реки, и Карнит не исключение. Это была живописная деревушка, раскинувшаяся вокруг крошечного оазиса, а у воды росли финиковые пальмы.

Дом Милли находился прямо посреди остальных зданий. Они располагались между песчаными дюнами, а вдали в тени виднелась гора. Дома были кривыми и невысокими, их словно вылепили из глины и оставили жариться на солнце. Ее дом стоял чуть дальше остальных, и вокруг него был выстроен невысокий глиняный забор. Слегка покосившаяся железная крыша отливала серебром. Милли подвела мула к маленькой конюшне, где земля была усыпана соломой, а через проход были видны корыто и стойло.

Держась настороже, я ждала у входа в дом и смотрела, как она спускается с повозки.

– Хватит таращиться, девочка. Подойди. Научу тебя распрягать Сэла, кормить его, поить и расчесывать. Завтра, когда отправлюсь доставлять провизию, ты научишься его запрягать. – Она посмотрела на меня, одна бровь была приподнята. – А еще научишься ездить верхом.

Но я таращилась во все глаза на эту странную женщину.

Уже позже я научилась распрягать Сэла. Расчесывать его. Кормить и поить.

Когда я закончила, Милли напоила меня свежей прохладной водой из колодца, отдававшей на вкус землей. Я бы пила ее без передышки, если бы Милли снова не ударила меня клюкой и не сказала, что с меня довольно, потому как она не хотела, чтобы меня вырвало прямо у нее во дворе.

Потом я помогла ей разделать кролика, который сушился у нее над камином, и ела его, истекая слюнями. Она посмотрела на меня с прищуром и сказала:

– Хм, да ты же вся блестишь.

И на этом все. Кажется, ей было все равно на мою золотую кожу. Эта женщина выглядела так, будто к своим годам повидала очень многое, и теперь ее ничем нельзя