Влюбленный герцог - Гэлен Фоули

— Почему?

— Потому что я так приказал! Джасинда, немедленно сними эти отвратительные мушки и ступай вниз. Баронесса Пенрит с дочерью вот уже четверть часа ждут тебя.

— Почему ты такой злой? — обиделась его сестра. — Ты совсем как папа! Она ведь и моя мать тоже!

— Посмотри на себя. Ты похожа на блудницу. Убери с лица эту мерзость! — закричал он.

— Роберт! — Бел встала перед ним. — Не кричите на нее. Она ведь просто ребенок, которому захотелось принарядиться.

— Не вмешивайтесь в это. Джасинда…

— Иду! — Она отлепила от щеки последнюю мушку и пробежала мимо брата, испуганная и огорченная. Лиззи молча последовала за ней.

— Что такое с вами? — требовательно спросила Бел, когда девушки ушли.

Он захлопнул дверь и повернулся к ней:

— Я думал, что могу их вам доверить!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я пытался в течение шестнадцати лет сделать из этого сорванца леди. Вы не имели никакого права приводить их сюда!

— Но, Роберт, ваша сестра имеет право интересоваться своей матерью — равно как и вы.

— По чистой случайности эта женщина родила нас, но она вовсе не была нам матерью, мисс Гамильтон. Миссис Лаверти была мне больше матерью, нежели Блудница Хоукс-клиф.

— Это вы так считаете. Но она пыталась. А ваш отец не разрешал ей стать настоящей матерью.

— Вы ничего не знаете о моих родителях.

— Как и вы. — Она протянула ему книжку, которую держала в руке. Это был потертый томик в матерчатой обложке с голубой ленточкой, с помощью которой его можно было завязать. — Возьмите это, Роберт. Это дневник вашей матери.

Потрясенный и настороженный, он переводил взгляд с книги на Белинду, но не сделал ни одного движения, чтобы взять книгу.

— Вы читали ее дневник? Как вы могли?!

— Я знаю, что она поняла бы, особенно если бы я сумела показать вам, как она вас любила. Дорогой, я начинаю понимать, почему вы так сердиты на нее.

— Сердит? Кто сказал, что я сердит? Я не сердит. С чего бы мне быть сердитым? — проревел он. — Если мне пришлось прожить всю жизнь, мирясь с ее распутством, так на что же тут сердиться?

— Роберт, будьте к ней справедливы! Вы не можете не понимать, что ваш отец извратил ваше представление о ней еще до того, как вы достаточно повзрослели, чтобы разобраться…

— Мой отец был хорошим отцом! Он учил меня отличать добро от зла. Вы не понимаете… — Хоук попытался обуздать свои чувства и говорить спокойным тоном, потому что ему не хотелось, чтобы Бел поняла, до какой степени его нервирует эта тема. — У моего отца никого не было, кроме меня, — с усилием проговорил он. — Возможно, он слишком много пил, он не мог жить без вина, это так, но из соображений чести он остался с ней, вместо того чтобы протащить наше имя через скандал бракоразводного процесса, когда она произвела на свет Джека. И как же она отблагодарила его за это? Спуталась с каким-то уэльсским маркизом и подарила нам близнецов! Я, конечно, рад, что у меня есть братья, но вам не кажется странным, что она рожала детей, хотя вовсе в них не нуждалась?

— Вот как вы думаете, да? Что она вас не хотела? Она, кстати, подозревала об этом. Роберт, взгляните на эти страницы… — Она опять протянула ему дневник, но он оттолкнул ее руку и направился к двери. Ему казалось, что если он сейчас не уйдет отсюда, то может наговорить Белинде всяких гадостей, о которых будет потом жалеть.

— Все это абсурдно. Я ухожу. — Он уже потянулся к дверной ручке, но ее голос остановил его.

— «Сегодня Хоуксклиф снова заставил Морли играть роль отца…» — И Бел замолчала.

Хоук остановился, пряча от нее лицо. Граф Морли — так его почтительно титуловали в детстве, пока он не унаследовал титул герцога. Ему незачем было поворачиваться к своей любовнице, он знал — она раскрыла дневник его матери и прочитала из него этот отрывок.

— «Мой бедный сын. Его до такой степени снедает чувство вины из-за того, что вся любовь его отца принадлежит ему одному, что он, в свою очередь, пытается быть отцом своим маленьким братьям. Для мальчика тринадцати лет это слишком много. Он такой серьезный и правильный, он почти никогда не улыбается — а мне и вообще никогда…

Я могла бы простить Хоуксклифу его холодность, его бесчувственное равнодушие ко мне, но как простить, что он украл у моего ребенка беспечное детство, которое должно у него быть перед тем, как он вступит в мир ответственности, так сильно выходящей за пределы ответственности обычного человека?»

Хоук закрыл глаза. Ему было больно.

— «Без сомнения, наш Морли достоин своего предназначения, но порой, когда я вижу его, этого сурового, храброго ребенка-мужчину, мне хочется обнять его и сказать: „Вы не виноваты в том, что отец не любит ваших братьев. Виновата в этом я“«.

— Довольно, — взмолился он.

Ему казалось, что в груди у него горит костер, что там бушуют чувства, от которых его сердце разорвется. Оттого, что он стоял много лет выпрямившись, позвоночник его словно превратился в стальной штырь. Всю жизнь он должен был служить примером, вести себя безукоризненно. Быть совершенством. Это была обязанность, возложенная на него отцом. Никаких послаблений. «Не совершите ошибки. Не кажитесь дураком».

Он с трудом сглотнул. Он не мог заставить себя повернуться, но на стене перед ним висело зеркало, и в нем он видел Белинду, смотревшую ему в спину сочувственным и любящим взглядом.

Он быстро перевел взгляд и посмотрел на отражающуюся в зеркале неприбранную, пыльную, полузабытую комнату. Он боролся с собой. Он увидел бархатную подушку, на которой обычно сидела любимая кошка матери, и воспоминания нахлынули на него с такой силой, что он чуть не расплакался.

Белинда подошла и погладила его по спине.

— Поговорите со мной, — ласково предложила она.

— Мне… — он прерывисто вздохнул, — понимаете, мне не разрешали любить ее. Я был всего лишь ребенком, я нуждался в ней — но если я выказывал любовь к ней или потребность в ее общении, отец считал это предательством. У него никого не было, кроме меня. Так он говорил мне всякий раз, когда напивался. Он говорил, что все зависит от меня. Пусть у нее будут все остальные, пусть она держит при себе своих ублюдков, говорил он, но я — его сын. Это было несправедливо по отношению к моим братьям, это было несправедливо по отношению ко мне, и я понимал, что по отношению к ней это тоже несправедливо.

Бел обняла его. Он крепко стиснул ее, чувствуя, что стена злобы, воздвигнутая его отцом, неслышно рушится внутри его.

— Когда ее расстреляли эти французские стрелки, о Боже, Бел, мне хотелось… умереть. Столько лет я вел себя с ней как бесчувственный негодяй, как этого хотел мой отец! Понимаете? Я довел ее до этого. Я виноват в том, что она умерла.