Легкое дыхание - Иван Бунин

Существовать на том свете и в теперешнем виде он, конечно,не будет. Ибо, если он будет существовать, значит, и эти лошади будутсуществовать… и мириады мириад всех прочих лошадей, зверей, птиц, жучков,несметных мошек… Но и бесследно исчезнуть он не может. Он этому никогда неверил. Истомлен заботами, работой, частыми припадками удушья, а жить, сохранитьсебя хочет жадно. И поминутно трепещет за свою жизнь, во всем чует тайну,враждебность… Лунный свет в пустынных полях, тишина, темный камень вдали,коренник, который вдруг насторожит уши, — все страшно. Днем, когдавспоминаешь, просто, незначительно, а ночью — страшно…

«Это как васильки, — подумал землемер. — Днемсиние, а погляди вечером, при лампе, — лиловые».

— Пи-пи-пи! — тонко и хищно зазвучало вдруг где-товверху, в рассеянном дивном свете.

Землемер оглянулся, увидал поле, телеграфные столбы, тусклыйблеск, бегущий навстречу ему по рельсам, — и на душе стало еще тревожнее.Этот писк, писк кобчика или совки, затерявшийся в лунном свете, напомнил ему,что безмолвный, мертвый вечер кончился, что в полях начинается таинственнаяночная жизнь. Кроткие хохлатые жаворонки, проводящие свои последние дни восиротевшей степи, теперь спят. Но зато проснулись и всю ночь будут с жалкимписком голода гоняться друг за другом все эти мелкие и крупные хищники,дремавшие днем на телеграфных проводах, таившиеся во рвах и на лесных опушках.Позевывая, выползла из своей норы в каменистом овраге лисица, вышла на лунныйсвет и осторожно потянула по скату, поводя пушистым хвостом… Зеленым фосфоромвспыхнули волчьи глаза в дубовом кустарнике… И, представив себе страшнуюкрасоту этих глаз, землемер почувствовал приступ жуткого восторга.

Да, как жалко тявкает лисица, если она худа, тоща, выгнанаиз своей норы более сильным зверем, каким-нибудь когтистым барсуком! Какплаксиво и зло скулит соколок голодный! И как томно потягивается и оскаляетсялисица сытая, с густой лоснящейся шкурой! Каким звонким и дерзким смехомзаливается этот тонкоголосый соколок, выбивши добычу у другого, слабого! И примысли обо всем этом землемер содрогнулся от сладострастной жути.

Опять лошади стали перед будкой на переезде через рельсы, иопять загородила дорогу перекладина шлагбаума.

Но на дворе уже ночь, бледная, сухая, лунная, и будка непохожа на первую. Эта, живая, приветливая, манит к себе внутрь, где горит лампаи топится печь: видна яркая пасть печи, пляшущая большими языкамикрасно-оранжевого пламени.

— Эй, добрые люди! — слабо крикнул землемер,обрадованный жильем.

И тотчас же ожесточенно, захлебываясь, залилась возлелошадей лохматая шавка, и босая девочка скромненько и деловито подошла кшлагбауму. Загремела цепь, и огромный журавль, медленно и плавно вырастая,потянулся головой к небу.

— Ты будочникова, девочка? — спросил землемерласково.

— Будочникова, — ответила девочка и, наклонивголовку и мелко перебирая босыми ножками, пошла поднимать вторую перекладинушлагбаума, за которой лунный свет и пустынное жнивье сливались во что-толегкое, светлое и серебристое, как далекое море.

— А что это у вас печь топится?

— Мать воду греет.

— Ай хлебы ставит?

— Нет, у нас малый помер.

Землемер широко раскрыл глаза.

— Как помер? — сказал он тревожно. — Когда?

— Сейчас только.

— А велик малый-то был?

— Семой месяц пошел.

Землемер облегченно вздохнул.

— Ну, ничего! — сказал он. — Мать еще родит.

— Да нам его не жалко, — просто ответиладевочка. — У нас их пятеро. Да еще одного недавно зарезало.

— Машиной?

— Машиной. Мать валяла пироги, а он выполз из будки изаснул… Нас судили за него, из могилы его откапывали, думали, что мы егонарочно положили.

Землемер засмеялся:

— Ах ты, злодейка этакая! Ну, прощай, спасибо захлопоты!

— Час добрый, — сдержанно ответила девочка.

И лошади с грохотом понесли тележку по деревянной настилке ктому светлому и легкому, что было впереди, взяли немного вправо, и опятьколеса, сорвавшись с настилки, с мягким шорохом покатились по сухой ровнойдороге.

И опять мысли надолго затерялись в однообразно-ладном стукекопыт, который бесстрастно слушало только бледное и все выше поднимавшееся лицолуны…

«Просто все это у меня к перемене погоды», — подумалземлемер, подбадривая себя и продолжая думать о причинах своего беспокойства.

Но теперь, когда осталось сзади последнее жилье, бодрыеслова уже и совсем не помогали. Глаза жадно всматривались в даль… Что это натом дальнем косогоре, за лощиной, в светлой дымке? Что-то длинное, темное,зубчатое… Стена, остатки жилья? Нет, просто забытая в поле копна… За ней опятькосогор и опять лужок, выходящий на голую долину, серебристо-туманную подлуной… Но что это там темнеет, двигается? Волк?

Землемер вставил два пальца в рот, резко свистнул и натянулвожжи. Постромки пристяжной обвисли, коренник насторожил уши и пошел тише… Едкои приятно запахло лошадиным потом… Что-то темное, двигавшееся на косогоре,блестящем от озими, подняло голову. Стало страшно…

Но прошло несколько минут — и по чему-то тупому, что было вприближающейся фигуре, землемер узнал, что это теленок… Верно, пегий, с белымиресницами, глупый…

Есть что-то глухое, дикое в этих осенних беспризорныхскитаниях телят. По целым неделям бродят они в полях, дичают, приобщаются ктаинственной жизни зверей и хищных птиц.

«А свиньи! — подумал землемер. — Черные упрямыеборова, с туго завернутыми винтами хвостиков! Те совсем отбиваются осенью отдому, бог знает куда уходят по лугам и косогорам… Роют под кустами попригоркам, что-то выкапывают, чавкают и прут дальше, повиливая крепкой тушей…»

Мелькала серебристая полынь вдоль дороги, проходили темныеравнины пашен, полосы радужно-зеленых озимей, тускло поблескивали подковыпристяжной, женственно отвернувшей голову от коренника… Гордо нес головусильный коренник, шедший дробной рысью… Землемеру хотелось курить, надоелосидеть… Волнуясь все более при мысли о том сильном, беспощадном, таинственном,что окружало его со всех сторон и точно вызывало на состязание, он всебеспокойнее ждал чего-то, а внутренний голос все настойчивее говорил, чтоожидания не напрасны. И, как бы подтверждая это, коренник вдруг фыркнул. Землемервздрогнул и увидал, что он идет с чутко и строго поднятыми ушами, с какою-топреувеличенной бодростью, почти с наглостью.

Озноб пошел по всему телу землемера. Чтобы поскорее увидатьто, что должно увидать, он откинулся влево и пристально взглянул вперед.Впереди то же, что и было: пустое поле и лунное сияние. Но поле это идет слегкапод изволок, дальше опять повышается — и замыкается темной, высокой и такойдивной в лунном свете стеной Дубровки.