Милосердные - Киран Миллвуд Харгрейв

– Мы переезжаем в дом фру Олафсдоттер. Она не вернется. – Урса яростно возит метлой по полу, не столько сметая грязь, сколько втирая ее в половицы. – Ее убьют, как тех саамов.

Марен молчит. Она думает не о фру Олафсдоттер и даже не о Кирстен. Она думает о Дийне и Эрике, уже затерявшихся где-то на мелкогорье. «Прячьтесь, – думает Марен. – Берегите себя».

– Я не смогу там жить, Марен! Как он мог…

У Урсы перехватывает дыхание: она прижимает одну руку к ребрам, а другой тяжело опирается о метлу.

– Ты должна себя перебороть, – говорит ей Марен. – Ты сама говорила, нам надо поостеречься.

Урса расправляет плечи.

– Днем меня там не будет. Мы с тобой станем ходить сюда, как и прежде. Там я жить не смогу. Это дом фру Олафсдоттер.

В ее голосе слышится твердость, дающая Марен надежду.

– Может быть, – произносит она, осмелев, – здесь поселюсь я?

Урса растерянно моргает.

– Тут нет кровати.

– Я не хочу возвращаться домой. Не могу спать рядом с матерью или в комнате Дийны. И я всегда буду рядом. – У нее в голове уже складывается четкий план. – Ты скажешь Авессалому, что в таком большом доме тебе нужна постоянная помощница по хозяйству.

– Да, так и сделаем, – говорит Урса, поправляя прическу. – Уж в этой просьбе он мне не откажет.

Даже после всего, что случилось, думает Марен, Урса уверена, что у нее есть над ним власть. Впрочем, охотник на ведьм или нет, Авессалом все равно всего лишь мужчина.

Хотя отсутствуют только две женщины, а на задней скамье сидят четверо незнакомых мужчин, церковь в то воскресенье кажется еще более пустой, чем обычно. Торил, Зигфрид и Эдне восседают в первом ряду вместе с четой Корнетов. Марен садится подальше от матери. Она уже перебралась в малый лодочный сарай, и при одном только взгляде на мать ее кровь закипает от ярости. Мама пытается поймать взгляд Марен, но та демонстративно смотрит в другую сторону. Отсутствие Кирстен отзывается пронзительной болью в сердце.

Пастор Куртсон, кажется, похудел еще больше. Марен было бы любопытно узнать, как он отнесся к арестам. Пастор уж точно должен быть доволен ничуть не меньше, чем комиссар. Но он стоит, сгорбившись, и хмурит лоб, рассуждая о божественной милости и благодати.

По окончании проповеди комиссар Корнет встает. Всегда внушительный и суровый, сегодня он кажется великаном. Марен пытается вызвать в себе злость и ненависть к этому человеку, но ощущает лишь страх. Даже пастор Куртсон отступает подальше в тень.

– Как вам всем, несомненно, известно, фру Сёренсдоттер и фру Олафсдоттер обвиняются в колдовстве. Мне поручено подготовить обвинительный список. Если кто-то из вас пострадал от их черной волшбы или же знает о нечестивых деяниях, связанных с вышеуказанными обвинениями, обращайтесь ко мне напрямую. Сегодня я целый день дома, приходите в любое время.

Он кланяется деревянному кресту и идет к выходу. Мужчины, сидящие в заднем ряду, поспешно встают, чтобы успеть открыть перед ним дверь. Марен съеживается на скамье, когда комиссар проходит мимо. Торил и еще несколько женщин спешат следом за ним, стараясь держаться к нему поближе. Марен на миг поднимает глаза, прожигает Торил яростным взглядом.

– Это было совсем не разумно, – говорит Урса вполголоса, присаживаясь на скамью рядом с ней.

– Кто-то должен дать ей понять, что она поступила подло, – отвечает Марен.

– Тебе лучше в это не ввязываться. Иди домой. Я приду к тебе сразу, как только смогу.

Она выходит из церкви, а Марен ждет, пока все не уйдут. Все, кроме пастора Куртсона. Он задувает свечи у алтаря, оборачивается и вздрагивает при виде Марен, одиноко сидящей на скамье в пустой церкви.

– Марен Магнусдоттер. – Он произносит ее имя так бережно, словно оно сделано из стекла.

– Пастор Куртсон.

Они глядят друг на друга. Пастор сглатывает слюну, его горло судорожно сжимается. Марен принимает решение, встает и подходит к нему. Он стоит неподвижно и смотрит, как она приближается. Марен не знает, как приступить к разговору, но пастор заговаривает первым:

– Вы не будете предъявлять обвинения?

Марен качает головой.

– А вы, пастор?

– Нет. – У него тусклый, усталый взгляд. Под глазами чернеют круги.

– Вы ему не сказали, что мы ходили рыбачить? – Марен не может скрыть удивления.

– Нет греха в том, чтобы обеспечить себя пропитанием, – говорит пастор Куртсон. Он стоит, сгорбившись, его руки висят, словно плети.

– Но вы были против.

– Это было неблаговидно, – соглашается он. – Но я не считаю, что это безбожно.

– Наш комиссар посчитает. Если узнает.

– Если он и узнает, то не от меня.

– Но ведь вы собираетесь с ним говорить?

Пастор Куртсон суровеет лицом.

– Как это понимать?

Марен глотает комок, вставший в горле.

– Вы собираетесь выступить в их защиту? Кирстен и фру Олафсдоттер?

Пастор Куртсон вздыхает.

– Я могу говорить только правду, как мне являет ее Господь. Но вся правда известна лишь Ему одному. Он высший судья.

– Но вы слуга Божий, – с жаром произносит Марен. – Вы наверняка знаете больше…

– Я знаю лишь то, что являет мне Он.

– И что же Он вам явил?

Пастор Куртсон стоит, сложив ладони, как для молитвы.

– Ему было угодно спасти вас от шторма и дать вам сил пережить трудные времена. Господь даровал вам великую милость. И это значит, что Он от вас не отвернулся.

Марен хочется его ударить.

– Вы считаете, это великая милость? Все, что здесь произошло?

– Думать иначе – великий грех, – говорит пастор Куртсон, протискиваясь мимо Марен. – Мне жаль вашу подругу. Но не мне судить, виновата она или нет. Все мы ходим под Богом, и только Он вправе судить.

«Но не Бог забрал Кирстен в темницу, – думает Марен. – Не Бог обвинил ее в колдовстве. Это сделали люди». Вслух она этого не говорит, потому что уже бесполезно что-либо говорить. Пастор Куртсон выходит из церкви. Марен тоже выходит и идет к малому лодочному сараю.

У крыльца дома фру Олафсдоттер толпятся женщины. Каждый раз, когда кто-то из них входит в дом с его солнечно-желтыми стенами, Марен пробирает озноб, словно каждая из этих женщин наступает на то самое место, где когда-нибудь будет ее могила. Она знает, что Кирстен обречена: слишком многие рвутся ее обвинить. А сколько их будет еще, обвинительниц с их ядовитыми языками? Сколько будет обвиненных без вины?

* * *

Проходит месяц. Тягостный месяц молчания и неуверенности. Наступает зима, сковывает землю стужей. Марен почти не выходит из дома, хотя ее ноги тоскуют по прогулкам на мысе, легкие изнывают по свежему воздуху.