Боги войны - Дмитрий Агалаков

– Нет, Матвей, – покачал головой князь. – Бумага из Москвы за тобой пришла.

– А что мои люди?

– Они в остроге с тобой будут.

– А другие, что в Увеке остались? Так и не узнают ни о чём?! Не дождутся, так и уйдут в Астрахань, угадал? Уведут их приказом царским! – свои догадки он читал в глазах Засекина. – Обо всём побеспокоился, князь?!

– А как же иначе, атаман? – он кивнул на казака. – Я ведь знаю, с кем имею дело! Больше ничего сказать не могу. Прости, если что. Но я – слуга своему царю. Верный слуга. А ты суда будешь ждать с казаками.

– Суда за ногайцев побитых?!

– Уведите атамана, – приказал воевода. – Пока это всё.

Гнев и ярость в сердцах казаков были высшего накала! Ошибка исключалась! Москва предельно точно в угоду своим интересам спланировала предательство!

– Прав был Барбоша, тысячу раз прав! – говорил Матвей. – Москва – и хитрая лиса, и лютый волк! Обманет, обведёт вокруг пальца! Дураком выставит перед всем миром! Но чтобы меня, атамана Матвея Мещеряка, вот так?! – он смотрел в глаза своих казаков и читал в них бессильную ярость. – Это уже слишком, братцы! Такое не прощается! За такое платить надобно! И они заплатят!..

Надеяться оставалось только на себя. В ближайшие пару дней Матвей нашёл возможность отправить двух гонцов – одного в Увек, к своим казакам, другого на Яик, к Барбоше. Из Сары-Тау казаков Матвея в спешном порядке увели в Астрахань, и когда гонец много позже окажется в низовьях Волги, он опоздает. А вот Барбоша с казаками подойдёт уже через неделю и в одну из весенних ночей встанет недалеко от Самары, готовя план освобождения друга.

Матвей Мещеряк подговорит охранников из Литвы, разочаровавшихся в московской службе и готовых уйти на волю, освободить их и открыть ворота казакам Барбоши. В Матвее вдруг проснулся вольный казак – свободолюбивый, расчётливый и жестокий! Не умевший и не желавший никому подчиняться!.. Устроить лютую резню пришло на ум взбешенному атаману, опозоренному, незаслуженно посаженному с друзьями за решётку. Перебить стрелецкую охрану, покончить с князем Засекиным и его окружением, других московских солдатиков поставить перед выбором: или с нами, или под нож!

Ожидая назначенного часа, Богдан Барбоша уже кружил у крепости Самара. Но ворота не открывались! Ему говорили: а коли штурмом?!

– Мало нас, мало, чтобы штурмом идти! – говорил атаман свои казакам. – Не возьмём мы эту крепость! Там одних стрельцов более чем нас! Если бы все атаманы сейчас подошли!

И он был прав: это было бы чистым самоубийством. Повторилась бы история с Яицким городком. Самарские стрельцы положили бы казаков ещё на подступах к крепости. А ведь он, Богдан, послал гонцов на все реки, даже на Дон! Он хотел свести сюда всех вольных людей! На что угодно готов был Богдан Барбоша, только бы выручить верного друга из плена!..

Но не вышло. Один из охранников-заговорщиков, испугавшись масштабов готовящегося смертоубийства, выдал планы узников. И в тот же день Матвей Мещеряк и его товарищи из острожной камеры перекочевали в пыточную. Теперь они висели на дыбе: кто стонал от страшных мук, кто от боли и гнева скрипел зубами, но все они, точно звериные туши, висели с вывернутыми руками и умывались собственной кровью.

– Зря ты это удумал, Матвей, против воли царской идти, – сказал в пыточной атаману воевода Засекин. – Заговор против трона – худшее дело!

Атаман, изломанный, с разбитым лицом и в ожогах, висел грудой мускулов перед ним. Истекающей кровью бычьей тушей висел…

– Я бы плюнул тебе в рожу, князь, да сил не имею…

– Не обидишь ты меня, атаман. Я царёв человек. Делаю только то, что должно. Если бы прощал я и мне подобные воеводы такие вот выходки, как твоя, в Московском Кремле давно бы сидели литовцы с поляками или татары. Но этому не бывать. А ты всё равно заговоришь у меня…

И теперь из казаков раскалёнными клещами вытягивали: кого они привлекли к заговору, кто и куда поехал по их наущению и для чего, кого ждать возле самарских стен…

Борис Годунов направлялся по кремлёвским коридорам к царю Фёдору Иоанновичу. Когда шёл через покои, увидел икону Спасителя на стене. Рядом горела лампадка. Набожным был молодой царь! И слава богу! Отец его тоже набожным был. Бывало, пустит в расход сотню-другую человечков, а то и тысячу, замучает лютой смертью, как новгородцев, а потом вот тебе крестится! И повторяет: «Прости, Господи, супостата! Завтра ещё тыщёнку-другую отделаю! Царь я или не царь? Твой я наместник на земле или как?..» Вспомнив об изверге, Годунов хотел было сплюнуть в гневе, да не посмел перед иконой. Только вздохнул. Федя – нет, не такой! Этот и мухи не обидит! «Как превратно судьба распоряжается, – глядя на лик Спасителя, думал Борис Годунов. – У отца-душегуба сын – чистый ангел! Блаженный! И смешно, и горько…»

Годунов подошёл к царю тихо, точно кот к птице… Фёдор сидел в кресле у окна, одетый как черноризец, и смотрел на весеннее небо над Москвой. Новый царь мог часами так смотреть в окошко и считать галок! Он и впрямь был полной противоположностью своего безумного и жестокого отца. С чертами явного вырождения на лице, простоты, похожей на слабоумие, Фёдор всё же отдалённо походил на Иоанна. Походил он на отца и козлиной бородой, которая в страшном сне снилась многим русским боярам десятки лет! Но вместо одержимости, которая всегда горела к глазах Иоанна, в глазах Фёдора теплилась кротость. И оттого при похожих чертах разница в них, отце и сыне, была ещё более явной! Фёдор Иоаннович и впрямь был блаженным. Сев на трон, сам попросил Бориса править от своего имени. Знал, что не сдюжит такой обузы, как тянуть на себе целое государство. И кровь не хотел иметь на своих руках. Ведь быть государем – хоть добрым, хоть злодеем – стоять по пояс в крови человеческой. За всеми-то палачами-извергами не уследишь! Только отвернись, так топоры и заработают за твоей спиной, так и покатятся головы! Поэтому не хотел он власти. Только великие честолюбцы и способны мечтать о троне!

Фёдор вздрогнул, когда за его плечом встал Борис Годунов.

– Точно тать подкрадываешься всякий раз ко мне, – молвил царь.

А вот у царедворца Годунова это честолюбие было! Борис вздохнул и пригладил бороду:

– О татях и хотел с тобой поговорить, царь мой батюшка…

– Не люблю говорить о татях, – откликнулся Фёдор.

– Знаю. О Боге лучше! Да куда деваться? Не в облаках мы живём! – Он широко перекрестился: – Прости, Господи! На земле грешной существуем! Они, тати-то, как волки, нас обступают!.. И потом, царь ты или не царь, заступник или нет своим подданным?

– Коли хотел – говори, – вздохнул Федор.

– Ногайский посол в Москве – брат самого князя Уруса. Давно уже топчется, просится к тебе.

– Отчего же не пускал прежде?

– Проверить должен был всё! Чего ему зря тебя расстраивать? А печалиться есть отчего. Жалуется ногаец: казаки лютуют на Волге да на Яике!