К причалу - Александра Марковна Тверитинова

к самым истокам нашей громадной любви.

Год тысяча девятьсот сорок первый

Январь

Папаша Анри сказал: приду в пятницу. Жду ее, пятницу.

С трепетом жду.

Пятница

...Сергей Кириллович снимает очки, и я вижу его лицо и глаза. Похудел, виски совсем белые, грубошерстный пиджак, надетый на толстый свитер, роговые очки... Необычный какой-то Сергей Кириллович, чуть прежний, чуть новый.

И Жано, по-прежнему красивый, вышел из юношеского возраста...

Вступили с ним в нашу неприветливую молодость.

Жано берет мои руки:

— Я рад, очень рад!

Глаза отчаянно светятся.

— Я тоже, Жано, милый...

Сергей Кириллович протирает очки и, не надевая, пристально в меня всматривается.

На столе черный кофе — из ячменя и желудей — и сахарин на блюдечке.

Мои друзья... Сдержанные, трогательные в своей душевной ясности.

Я знаю, во что могут им вылиться эти минуты встречи со мной. И еще я знаю: они временно на воле, или, точнее, в бегах. Таких, как они, разыскивает полиция, гестапо. Им предстоит гильотина, их обвиняют в покушении на безопасность государства.

И всё-таки они пришли.

В их отношении ко мне я чувствую смесь доверия, душевной преданности, любви и напряженности.

Мы всё рассказали друг другу.

— Враг нам отвечает на драку дракой... Это ничего. Всё равно будем бить. Смертным боем бить. — Это говорит Жано.

Идя на эту встречу со мною, Жано понимал, что каждый шаг его мог стать последним.

— Рано или поздно Советский Союз будет вовлечен в конфликт. Нет ни малейшего сомнения в том, что Красная Армия внесет свой решающий вклад в дело. Гитлер пойдет по пути Наполеона. Это неминуемо. — Это говорит Сергей Кириллович. Сергей Кириллович, завтрашний день которого может внезапно стать бездной небытия.

Ведь оба принадлежат к подполью, и оба знают, что такое подпольная борьба, знают, что за нее расплачиваются ценою жизни.

Они не покидают меня. Заботятся обо мне.

Не так-то просто им заботиться обо мне. Не так-то просто им было прийти ко мне.

Они пришли, и как будто через отворенное окно пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату.

Я люблю вас, друзья.

Мои раздумья.

*

Мои ночи — без сна...

...Я научилась незаметно проникать в поезда, пробираться куда угодно и оставаться на ногах долгие часы.

Мои путешествия с чемоданчиком превратились в настоящую борьбу против расстояния, усталости и опасности.

*

Что-то окончательно сдвинулось в душе, словно переместился центр тяжести, и всё предстало по-новому, как новый мир, требующий новых, решительных действий, не похожих на прежние.

Мой мир сегодня — мир поездов и вокзалов. Мир людей действия и мысли, — тех, что обращают других в свою веру просто прикоснувшись к ним рукой, наделив их новым именем и потребовав от них такого, чего не оплатишь деньгами.

*

Ровно в четыре часа я на углу улицы Вашингтон. Я спокойна, — слежки нет. Товарищ, которого я называю Гастон, решительным шагом идет мне навстречу с пакетом под мышкой, и мы с ним целуемся, и он, обняв меня за плечи, ведет в боковую улицу. Тут тоже — на горизонте чисто, и Гастон снимает с моих плеч руку, и его пакет уже в моей сумке под кулечками, и свернутым свитером, и морковочкой и брюковкой. Дополнительная пачка свежих листовок к последнему выпуску «Юма», которую повезу в Ле‑Ман.

— Ну? Как дела? — спрашивает меня Гастон и пристально всматривается в мои глаза.

— Хорошо. Даже очень хорошо.

Гастон улыбается. О чем-то думает, потом говорит:

— Смелость не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы тут же побороть страх.

— Все боятся, — говорю я. — Только дураки не боятся.

— Таких нам не надо. Нам нужны люди, которые идут в бой, полностью отдавая себе отчет в грозящей опасности.

Потом он еще сказал, что Серж — Сергей Кириллович — велел передать, что вчера друзья справлялись в консульстве, пока нет ничего, но что тревожиться не надо, так как почтовая связь с СССР настолько затруднена, что «считай — почти прервана», и мы спустились в метро и тут же расстались.

Я вышла из метро. Убедившись, что никто за мной не следит, я пошла по набережной.

Позади, где-то за Булонским лесом, медленно садилось зимнее солнце. Над застывшей в голубовато-сиреневом тумане Сеной лежал предвечерний покой...

Франция, твоя красота...

Иду вдоль реки, думаю о Вадиме, о прерванной с ним связи, о том, как крепко он держит ключ моей жизни, Вадим, мой Вадим... и еще я думаю о белозубом парне, с которым только что рассталась, и о том, другом, который завтра будет ждать меня в Ле-Мане, и еще о другом, который ждет мой чемодан в Руане, и еще я думаю о нежной заботе Сергея Кирилловича и чувствую, как сердце мое ширится от огромной любви к этим людям, чистым и ясным. Никогда еще я не чувствовала так остро, что люблю людей. Жизнь.

Февраль

Темь. Царит такая темь, что приходится идти, вытянув вперед руки. Я иду в метро Сен-Жермен-де-Пре, где назначена встреча.

*

...Несколько теней облепили выход из метро Клиши. Фельджандармерия. Полицейские инспектора. Останавливают, заставляют поднять руки. Я чувствую, как струйки холодного пота текут по ребрам. Они проверяют мои фальшивые документы, и я прохожу беспрепятственно, но позади меня кто-то попадает в расставленные сети. Делается это молча и корректно.

*

В назначенный час встретились с Мадо. Завтракали на авеню дю Мэн в маленьком бистро. Потом пошли побродить вокруг Монпарнасского вокзала. Я радуюсь каждой встрече с Мадо.

Стуча деревяшками, Мадлен говорит деловым тоном:

— Надо перебраться на Правый берег, кажется, мы тут примелькались.

— Особенно ты, — говорю я, — с твоими деревяшками.

Мадлен опускает глаза, она смотрит на свои красивые ноги, задерживает шаг и, приподняв ступню, стучит косточкой согнутого пальца по толстенной подошве:

— Надо бы полыми их делать, всегда что-нибудь спрятать можно.

*

И опять в дорогу.

...Не доезжая до Руана, пересаживаюсь в пригородный. В вагоне тесно. Ищу, где бы