Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Так и топчешься в прихожей, не зная, то ли слинять наружу, то ли забиться на кухню, борщ-то никто не отменял. Но сейчас кусок в горло не полезет, потому что дикая обида, злость на то, что они этой закрытой дверью из тебя идиота сделали… Ну как-то так, даже не сформулируешь толком. Потому что кроме борщевого запаха появляется другой. Что-то у них там в комнате грохнуло, вазу, что ли, разбили, кролики хреновы. Или бутылку с водярой — потому как запах спиртовой, густой и сильный, аж до тошноты. Ну вот реально сейчас наизнанку вывернет. Так что ты прямо в ботинках прешься на кухню (а линолеум новый, белый такой, взамен лоснящегося рыжего, батя стелил, и полы тоже он мыл), высовываешь башку в форточку и прокашливаешься. Тошнота прошла, а обида — ну ни разу.

И тут батя начинает хрипеть. Прям там, за дверью. Это ну просто кранты полные и бесповоротные, мамонт в весеннем гоне… Никогда с ним такого не было. Маму не слышно, а этот… Ты даже не знаешь, как бы его обозвать пообиднее, ничего в голову не лезет, она все равно еще ватная такая, гудит. Будто тебе по ней уже настучали.

А в комнате грохот опять. Это уже не ваза, это они уже стол опрокинули, если вообще не сервант. Ты как-то сразу подбираешься весь, словно соображалку включили: а вдруг батя — запойный? Ну полгода терпел, зашитый был там, и все дела, а сегодня вот развязал. И тебе уже по хрен, что они там о тебе подумают, ты начинаешь эту чертову ручку выкручивать. Сперва пальцами, так, что ногти обламываются, потом из-под ванны ящик с инструментами вытягиваешь, у бати там порядок такой всегда, но это по фиг сейчас, извинишься. Если ты был неправ, конечно… Шурупы не поддаются, то ли у тебя руки дрожат, то ли это по ноздрям спиртовый запах бьет. А потом — фигак! — и дверь отскакивает. Ручка у тебя из пальцев выламывается, отвертка втыкается в косяк. А ты упасть не успеваешь, потому что тебя батя в коридор выпирает. Прямо вот пузом на тебя прет и выталкивает, заслоняя обзор.

И ты как-то неуверенно вякаешь — как щенок подзаборный, что ли: «Ма-ам!» — чтобы просто понять, что с ней все нормально. Пусть себе и дальше там дрыгаются, только без бухла, и чтоб комнату проветрили, ты им слова не скажешь, поешь и к себе в комнату учешешь, прям с закрытыми глазами. Ну они же минуту могут потерпеть?

Ты это все про себя так думаешь, скороговоркой почти… Потому что мама сразу откликается, веселая такая, а если и пьяная, то только совсем малек:

— Да, мое солнышко! Ты уже пришел?

И в комнате снова что-то рушится, а мама смеется. Немного странно, но у нее бывает, она же актриса. У нее как у кошки, блин… у той девять жизней, а у мамы — два десятка голосов.

— Да, котинька! Как твои дела?

Ты не знаешь, что ответить. Потому как батя тебя впечатал спиной во входную дверь и теперь шипит, как кран без воды:

— Пошел отсюда, быстро!

Ты в это просто не веришь, он же трезвый, стопудово. Только злой до невозможности:

— Давай-давай, вали.

— А?

— Бэ… Чего ты там делал? В карты с пацанами играл?

— Бать…

— Долбать… Вот иди и играй, чтоб в ближайшие пару часов я тебя не видел.

И ты только мычишь в ответ, будто уже тогда онемел, заранее.

— Не видел и не слышал, ты меня понял?

Он на тебя смотрит, и ты думаешь, что вот сейчас прибьет на хрен. Хотя вроде никаких поводов не было, так, от балды. Сложно объяснить, но ты вот реально, ну просто жопой чуешь, как же ты тут сейчас не вовремя. Ведь спиртягой-то не от бати пахнет, это точно. В квартире воняет, да. Может, и от матери, конечно, но она бы в жизни столько не вылакала — по ощущениям, там спирта этого ведро. Как в анекдоте, ептыть. Откуда оно тут взялось, ведро это, ты даже и не спросишь, язык не поворачивается. Потому что у бати вид как у ошизевшего мамонта, он ведь огромный, особенно в этой вашей прихожей, которая по размерам — с короб отсутствующего лифта.

Да чего ж он так пырится-то? Ты ж чистый: ни курил, ни фига чего еще… Не совсем в завязке, как мать, но осторожный. После того как с тем «Моментом» спалился, сам себе пообещал, что ничего такого мутить не будешь. Ну и бате про это сказал.

А ведь он тогда не шумел вообще. Просто увидел тебя, перекрученного от страха, и начал правду вытрясать. Решил, оказывается, что тебя грабанули, там, или еще что похуже.

А у тебя глюк был. Глюканат кальция, гы. У всех восьмерки перед глазами или лампочки пляшут, а ты кошку у подъезда увидел — обычную такую, ободранную, черную… а у нее из спины крылья росли. Врастопырку — как два кленовых листа.

Вот ведь приход словил, врагу не пожелаешь. Потому как ты с этой кошкой, оказывается, минут сорок о жизни трепался, Клюква говорил. Заяц тоже говорил, их обоих одновременно так переклинить не могло. Да ты и сам помнишь, что трындели вы с кошкой, она тебе так внятно чего-то рассказывала. А пацаны потом утверждали, что ты все это время сидел на асфальте и мяукал как дебил. Ну дебил и есть, реально. Так бате и сказал сам. Не трепки боялся, а того, что все, подсел капитально и дальше будет только хуже. Батю тогда тоже переклинило, хоть он и маскировался. Успокоил тебя кое-как, хоть и попросил в такие игрушки больше не играть. Но ведь не бычил совсем ни разу. А сейчас вот пырится. Мамонт бешеный, чес-слово.

— Давай, Пашка, вали, быро…

Он говорит не «быстро», а «быро». Сокращает слова так, будто у него и впрямь цейтнот, со временем труба. Яйца звенят с недотраху, вот.

И ты понимаешь, что сейчас вправду лучше свинтить, целее будешь, но все равно пытаешься рыпнуться — до тех пор, пока за твоей спиной не начинает отступать входная дверь. А в комнате снова что-то грохает, и мама заполошно стонет: «Ми-тю-ша-а», — будто он уже там, рядом с ней, а не вышибает тебя на фиг из родного гнезда.

Но тут батя к тебе наклоняется, совсем к лицу — чтобы трезвость доказать, что ли:

— Пашка, я тебя как мужч… как человек человека прошу, уйди, а? Придешь в двенадцать — я тебе все объясню. А теперь вон пошел, ну?

И он тебя толкает — спиной вперед на лестничную клетку, скрежещет дверью и топает по коридору.

А ты остаешься в таком охрене, что сперва пялишься в штукатурку на потолке, она вся ощипанная, как рваная бумага, а только потом понимаешь, что у тебя до сих пор отвертка в руке. Мог бы и пырнуть, на самом-то деле.

Ты пробуешь надраться. Довольно умело, но безнадежно. Потому что алкоголь не лезет в горло. Только продукт переводишь — сперва банку кислого очаковского сидра, купленную реально на последние рубли, потом полторашник пива, «сиську». Это не твой, это во дворе за поликлиникой народ еще тусит. Из знакомых только Заяц, он тут, с понтом дела, самый главный, остальные — шелупонь какая-то, класс шестой-седьмой, им этого полторашника до утра сосать не пересосать. Клюква уже куда-то сныкался, и это хорошо — он бы обязательно начал залупаться по поводу бати, а Зайцу такие вещи до лампочки, даже не удивился толком. Сидит на спинке скамейки, ноги расклячил, перед ним Ириска шмыгает. Вроде тоже мелкая, ей лет тринадцать, а то и меньше, но свое дело знает… Можно, в принципе, и попробовать, раз уж в жизни такой раскардаш. У бати свои именины сердца, а у тебя, значит… Но, екарный бабай, этого не хочется совсем: еще больше не хочется, чем пить пиво, которое тупо течет по подбородку и не глотается. Хочется прислониться лицом к качельному столбу, он железный, холодный, а главное — мокрый, тыркнуться в него и выть по-собачьи, потому что никакими словами этот бред не объяснить.