Женские истории в Кремле - Галина Николаевна Красная

того, — можно разыгрывать счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но все-таки если любила так, по-настоящему, — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе, значит, — мало любишь. Нет, нельзя спокойно знать, что Он кого-то предпочитает тебе, и не ощущать боли от этого сознания. Как будто тонешь в этом чувстве… И все же буду любить, буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения. 31.01…он проводил нас (и поехал к Дункан)… когда я поборю все в себе, все же останется это теплое и самое хорошее к нему. Ведь смешно, а когда Политехнический взывает, гремит «Е-се-нин» — у меня счастливая гордость, как будто это меня. Как он «провожал» тогда ночью, пауки ползали, тихо, нежно, тепло. Проводил — забыл, а я не хочу забывать. А как опустошенно все внутри, нет ведь и не найдешь ничего равного, чтобы можно было все опустошенное заполнить.

Утро 01.02. Вчера заснула, казалось, что физическая рана мучит, истекает кровью. Физическое ощущение кровоточил там, внутри. Сейчас пришла Яна и все испортила, было успокоение и ощущение своей молодости, задора, сознание, что если и люблю так, как никого, то все же есть еще жизненные силы. А она из всяких «соображений» грубо сказала, что я опять с С. и т. д., и все, все испортила. Успокоение, завоеванное таким усилием, — даром это не дается — нарушено. (Яна — Янина Козловская, близкий друг Гали, дочь известного революционера М. Ю. Козловского. — Прим, ред.) Что же делать, если «мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его». Но я справлюсь с этим. Как странно определять и измерять его отношение по отдельным движениям не его, а окружающих. И так грустно, грустно.

14.03(?) — Сейчас прошли две соседки по комнате, «любовались» моими волосами (я сижу распущенная — мыла их), и мне опять делается невыносимо грустно. Я теперь совершенно не выношу, когда мне говорят, что у меня красивые глаза, брови, волосы. Ничем мне нельзя сделать так мучительно больно, как этим замечанием. Боже мой, да зачем мне все это, зачем, если этого оказалось мало!..

21.03. В четверг начался очередной приступ тоски, а на следующий день я боролась, вспоминая, что было ведь все очень хорошо — чего же больше? А с другой стороны, тошнота при мысли, что он там со своей старухой-женой и день и ночь. Со всем этим багажом поехала на лыжах далеко. Ничего не хотелось, только жить вместе с лесом. Я стояла, глядя на зеленые верхушки сосен, на небо, такое голубое, и казалось, что это лето: птицы поют, солнце ласково греет, конечно, лето. И вдруг — неожиданная мысль о… Я испугалась, думала, будет больно. Захочу видеть. Нет, захотелось только, чтобы он тоже смог увидеть всю эту красоту. Я раньше частенько думала… что, сохранив «физическую невинность», я принесу самую трудную жертву любви к Есенину. Никого, кроме (него). Но не было бы это одновременно доказательством того, что я жду и моя преданность вызвана именно этой искусственной верностью. А нарушение этой «верности», с одной стороны, устранит невольные требования к Есенину, а с другой стороны, может дать хорошие, ничего не обязывающие отношения с другими. Если я хочу быть именно женщиной, то никто не смеет мне запретить или упрекнуть меня в этом! Пожара уже нет, есть ровное пламя. И не вина Есенина, если я среди окружающих не вижу людей, все мне скучно, он тут ни при чем. Я вспоминаю, когда я «изменяла» ему с И., и мне ужасно смешно. Разве можно изменить человеку, которого любишь больше, чем себя? И я «изменяла» с горькой злостью на Есенина, и малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе, правда, к этому примешивалось любопытство.

08.04. Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе это сильнее меня, моей жизни. Вот сегодня — Боже мой, всего несколько минут, несколько минут нетерпеливого внимания, — и я уже ничего, никого, кроме Него, не вижу. Вот как будто уляжется, стихнет, но стоит поманить меня, и я по первому зову — тут. Смешно, обреченность какая-то. И подумать — я не своя, во власти другой воли, даже не замечающей меня. А как странно: весна в этом году такая, как с Ним, — то вдруг совсем пересилит зиму, засверкает, загудит, затрепещет, то — зима расправит свои мохнатые крылья и крепко придушит весну. Так и с ним: радость, как птичка, прилетит, и тут же снова выпорхнет — не гонись, не догнать все равно. Жди, может, вернется.

12.04. Была с Яной на диспуте. Был и он с Айседорой, и никого не видел, никого, кроме нее. Айседора — это другой берег реки, моста и переправы обратно нет! Айседора, именно она, а не я предназначена ему, и я для него — нечто случайное. Она — роковая, неизбежная. Встретив ее… он должен был все, все забьпъ. Ее обойти он не мог. И что бы мне ни говорили про ее старость, дряблость и проч., (Айседора Дункан была на 15 лет старше Есенина.), я же знаю, что именно она, а не другая должна была взять его. Я осталась далеко позади, он даже не оглянется, как тот орел, даже если бы я за ноги стала его хватать. Не физическая близость! От него мне нужно больше: от него нужна та теплота, которая была летом. И все!!!

27.04. Так грустно, как будто дочитываю последние страницы хорошей книги. Вот закрою, и все как сон, будет опять обыденная жизнь. И он никогда не оглянется на меня, мимоходом сломанную им. И все же мне до боли радостна эта обреченность, и я ни на что ее не променяла бы.

22.05. Уехал. Вернее, улетел с Айседорой. «Сильнее, чем смерть — любовь». Страшно писать об этом, но это так: смерть Есенина была бы легче для меня. Я была бы вольна в своих действиях. Я не знала бы этого мучения — жить, когда есть только тяга к смерти. Ведь что бы ни случилось с Есениным и Айседорой, возврата нет. После Айседоры — все пигмеи, и, несмотря на мою бесконечную преданность, я ничто после нее (с его точки зрения, конечно). Я могла бы быть после Л. К., 3. Н., но не после нее. Здесь я теряю.

16.07. «Она вернется через год. Сейчас в Бельгии…» — так