Песня кукушки - Фрэнсис Хардинг

Пирсу нечего было ответить. Письма от страдающего Себастиана лежали в соседней комнате.

— Думаю, вы пытались как-то компенсировать это. — Триста проникала в семейную рану еще глубже и знала это. — Может, вы пообещали себе, что защитите остальных детей от любой опасности. Но вы не могли этого сделать в отсутствие опасности. Вот почему Трисс должна была болеть, серьезно болеть, — чтобы вы спасали ее снова и снова. Я знаю, вы не этого хотели, вы думали, что просто ее защищаете. Но на самом деле все это время вы учили ее быть больной. Я знаю, я все это помню. Я помню, как мне все время твердили: «Ты не можешь, даже не пытайся, ты заболеешь». И я помню, как боялась, когда мои родители сердились и становились со мной холодны, если вдруг я проявляла симпатию к кому-то еще, кроме них, или мечтала о чем-то за пределами дома. — Тристе пришлось замолчать на секунду. Это были не ее воспоминания, но они ранили, как собственные. — Если Трисс хочет любви, подарков, доброты, она может получить все это благодаря болезни. Она может иметь все, что пожелает… пока она не хочет ни с кем дружить, ходить в школу, выходить из дома или выздоравливать. Разумеется, она не может выздороветь, ведь в глубине души она очень боится, что тогда мамочка и папочка разлюбят ее.

— Трисс не могла так думать! — в ужасе воскликнул Пирс. — Она знает, что мы ее любим!

— Правда? — Тристе стало больно при виде того, как побелел ее не-отец. — Или в своей голове вы любите шестилетнюю Трисс, которая никогда не вырастает, никогда не смотрит на вас другими глазами и всегда в вас нуждается? Она ненастоящая. Ваша настоящая дочь тратит жизнь на то, чтобы притворяться ею. Это жуткая игра, в которую ей приходится играть, чтобы не утратить вашу любовь. «Вашей Трисс» больше нет. Есть девочка, которая все время притворяется, пытается поверить в собственную ложь и мучает Пен из-за того, что сама она несчастна и завидует ей. Она испорченная, злая и лживая, и вы должны пообещать мне, что если я ее спасу и верну домой, вы все равно будете ее любить, любить такую, какая она есть на самом деле.

Прошло несколько секунд, пока Пирс осознал смысл ее слов. Потом он беззвучно повторил слово «спасу».

— Ты… намерена спасти ее. — Его голос прозвучал невыразительно, как будто он не осмеливался придать ему ни капли надежды.

— Если смогу, — ответила Триста.

Пирс был совершенно ошеломлен.

— Значит… ты знаешь, где она? — На его лице мелькнула мучительная надежда. — Где? Скажи мне! Она в порядке?

— Я не знаю, где она, пока не знаю. Она жива или, во всяком случае, была жива прошлой ночью.

Пирс выдохнул, а потом его сознанием завладела другая мысль.

— А Пен? Малышка Пен?

— Я думала, вы никогда не спросите, — сердито сказала Триста.

— Где она? Скажи мне, что ты не причинила ей вреда!

— Причинить вред Пен? После того как она спасла меня? — Триста не смогла сдержать возмущение. — Нет. Никогда. Но сейчас я думаю, что со мной она в большей безопасности. Я не доверяю вашему мистеру Грейсу — вдруг он решит, что она тоже подменыш, и бросит ее в камин.

Лицо Пирса исказилось от мысли о том, что ему не доверяют собственные дети. Та часть сердца Тристы, где были шипы, испытала злобное удовлетворение. Она не могла ничего с этим поделать. Но была и другая часть, которая с грустью и жалостью смотрела на Пирса. Это тоже было выше ее сил.

— Если я узнаю, где Трисс, — спокойно произнесла Триста, — и если у меня будет время, я обращусь к вам, чтобы вы помогли мне спасти ее. Но сейчас вы должны рассказать мне все о ваших сделках с Архитектором.

Шли секунды, Пирс поморщился, глядя в жестокое зеркало, которое поставили перед ним, и опустил взгляд. Он проглотил свои возражения и гордость и начал говорить. Триста слушала, и все это время та ее часть, которая принадлежала Трисс, всхлипывала от мысли, каким униженным, покорным и раздавленным стал ее могучий отец.

— Впервые я встретил Архитектора недалеко от старого кладбища, — начал Пирс. — Тем утром я получил письмо… о том, что мой сын… покинул нас. Моя жена… Понадобилось время, чтобы ее успокоить. Когда она уснула, я вышел на улицу и пошел куда глаза глядят. Не думаю, что ты меня поймешь, но иногда горе придает много сил… — Он смолк.

Триста понимала и поэтому промолчала.

— Я был на середине какого-то темного узкого переулка, когда осознал, что слышу шаги за спиной, отдающиеся эхом от стен. Следом за мной шел мужчина. Он обратился ко мне по имени, словно мы были знакомы, и я автоматически ответил. Я встречаю так много людей, видишь ли, и не всегда могу потом их вспомнить.

Ему было все известно о моих проектах во время войны — о защитных сооружениях в гавани Кента, которые я помогал строить. Он разговаривал о них с полным знанием дела, и я решил, что он мой коллега. Потом он выразил сочувствие моей утрате. Я был слишком несчастен, чтобы задуматься, откуда он узнал об этом. Я ответил ему, что информация о смерти моего сына может оказаться непроверенной, ошибки случаются, может быть, погиб его тезка. Или его раны оказались не настолько опасными и он поправился уже после отсылки письма. Должно быть, я говорил как безумный.

Он назвал меня «бедным другом», сказал, что живет неподалеку, и пригласил зайти на стаканчик бренди, чтобы успокоиться. В конце переулка мы вошли в красивую отполированную дверь — даже тогда это выглядело странным. Внутри оказалась огромная студия, через высокие окна падал свет. Повсюду висели архитектурные чертежи — на стенах и мольбертах. Весь мой опыт твердил мне, что с этой комнатой что-то не то, словно неправильная перспектива на старых картинах. Но я просто стоял там, как дурак, пил его проклятое бренди и делился с совершенно незнакомым мне человеком своими чувствами. Я сказал ему, что отдал бы все на свете, лишь бы еще раз услышать своего сына.

Некоторое время он просто рассматривал меня. Потом сказал, что «может кое-что сделать». Сначала я решил, что он собирается посоветовать мне медиума — одного из этих мошенников, паразитирующих на горе других людей. Но он рассмеялся: «Ничего подобного». Сказал, что в течение недели я получу длинное письмо от сына, если сделаю кое-что взамен. Потом показал мне свои разработки. У меня от них мурашки по коже побежали. На этих планах немыслимые здания становились реальными. Изучая каждую отдельную часть чертежа, я видел, что детали сочетаются, поддерживают друг друга и подчиняются законам физики. Я знал, что чертежи нарисованы правильно. Но в целом каждый план казался безумным и нелогичным. Пока я пытался осмыслить каждое здание целиком, у меня заболела голова, как будто мои мозги выворачивали наизнанку.

— Но вы все равно согласились их строить? — подсказала Триста.

— Сначала нет, — ответил Пирс. — Это претило моей гордости — выдавать чужие работы за свои. Если бы он стал угрожать мне, я бы отказался. Но он пожал плечами, сказал, что мне не стоит тянуть с решением, и предложил сменить тему. Как я мог забыть его слова? В конце концов я согласился. Архитектор попросил список вещей Себастиана и сразу же заинтересовался его армейскими часами.