Чувства: Нейробиология сенсорного восприятия - Роб Десалл

Рис. 18.3. Расположение определенных участков мозга, задействованных при письме и чтении

Нашим предкам было необходимо обрабатывать эту информацию и распознавать объекты внешнего мира, имеющие отношение к выживанию. Конечно, у предков-приматов не было письменности, поэтому визуальная информация, полученная от текста, оказывает уникальное и важное влияние на наш вид в отношении вентрального зрительного пути («что»). Существует четко определенная и повторяемая область вентрального пути обработки, чью активность фиксирует фМРТ, когда грамотному человеку показывают письменный источник в знакомой системе письменности, будь то Шекспир или тарабарщина. Эта область одинакова независимо от языка и его символов и называется областью визуальной формы слова. (Опять же, этот вывод сделан путем сравнения грамотных и неграмотных людей.) Похоже, что эта область мозга сильно активизируется при восприятии письменности и даже обретении грамотности на самом элементарном уровне.

Одним из наиболее интересных моментов развития, связанных с приобретением навыков чтения и письма при использовании визуальной формы слова, заключается в том, что этот путь в мозге учится подавлять тенденцию к объединению зеркальных изображений объектов. Эта тенденция считается адаптивной, поэтому подавлять ее трудно. Допустим, вы видите гиену, чья голова повернута влево, – свойства этого хищника ровно те же, что и у гиены, которая смотрит вправо, поэтому вам нет необходимости проводить это различие, разумнее спасаться от нее (и вообще от опасности) независимо от ее зеркального отображения. С приобретением грамотности появляются небольшие различия, касающиеся используемых символов. Если взять западный алфавит, то в качестве примеров можно назвать b/d и p/q[57]. И следовательно, чтобы стать грамотным, нужно справиться со стремлением к так называемой зеркальной инвариантности наших неграмотных предков. Такое изменение зеркальной инвариантности – лишь один из примеров тенденции нашего вида перемонтировать или переназначить части зрительных путей во время приобретения грамотности для того, чтобы приспособиться к уникальной видовой способности – читать и писать. Как отмечалось ранее, наш вид совсем недавно научился делать это. Станислас Дехен и его коллеги изящно отметили, что «приобретение грамотности является замечательным примером того, как мозг реорганизуется, чтобы приспособиться к новым культурным навыкам». Неудивительно, если другие области нашего мозга уже начали перепрофилировать нейронные связи, чтобы приспособиться к другим, более современным культурным явлениям, таким как взаимодействие с компьютерами и просмотр фильмов и телепередач.

Представители рода человеческого очень по-разному используют язык. Многие способы его применения сыграли непосредственную роль в выживании нашего вида. По сути, некоторые палеоантропологи рассматривают язык как своего рода толчок, заставивший человека отделиться от всех других видов на планете. Пока я писал эту книгу, произошло два довольно странных на мой вкус события: бейсбольный клуб «Чикаго Кабс» выиграл Мировую серию, а Боб Дилан был удостоен Нобелевской премии по литературе. Одно из этих событий принесло мне большую радость, а другое вызвало недоумение, но в то же время заинтриговало. Являясь болельщиком сам, а также будучи сыном, внуком, братом и дядей фанатов «Чикаго Кабс», я прекрасно знаю, что значит болеть за слабого. А тот факт, что Боб Дилан, будучи безусловно слабым в литературе (если говорить о завоевании Нобелевской премии), менее чем через месяц после великолепной победы «Кабс» был объявлен лауреатом по литературе, явил нам звездный час слабаков. Многие были уверены, что Нобелевку Дилану присудили с натяжкой, и в результате возникло некое недоумение: что же тогда на самом деле считать поэзией и литературой? По крайней мере некоторые начали задаваться вопросом: действительно ли тексты Дилана являются литературой?

Почему поэзия влияет на нас не так, как случайно выбранные слова или даже специально выбранные слова, не сложенные в стихотворение? Мы сможем ответить на этот вопрос, если разберемся в нейробиологии наших чувств и в тех механизмах, посредством которых язык может вызывать воспоминания и эмоции, так же как это делают музыка и искусство. Писатель Джона Лерер, в прошлом журналист, иронично предполагает, что великий романист Марсель Пруст был нейробиологом. Он аргументирует это ссылками на то, насколько эффективно сочинения Пруста (прежде всего обсуждаемая в главе 6 этой книги история с «мадленками») возбуждают эмоции и воспоминания о прошлом. Как ни посмотри, если мы успешны в общении, используем язык, искусство или музыку, мы тоже нейробиологи. У всех нас есть свои «мадленки», и, что более важно, когда мы пользуемся речью, просматриваем произведения искусства или слушаем музыку, мы можем применить язык для описания работы мозга.

Фрэнк Заппа утверждал, что «говорить о музыке все равно что танцевать архитектуру». Рискуя все-таки нарушить его предписание, рассмотрю чувства в контексте музыки с нескольких точек зрения. Что же такое музыка и можно ли ее назвать формой языка? Как получилось, что именно представители нашего вида стали сочинять музыку? Ведь нечто похожее на музыку есть и у других видов – взять хотя бы птичье пение или голосовые сигналы китов. Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассмотреть нейронную и генетическую основу музыки у человека и понять, откуда она берется и как влияет на нервную систему. Кроме того, нелишним будет выяснить, каковы нейропсихологические основы эффекта, оказываемого музыкой, и какие чувства участвуют в ее восприятии?

Отчасти мы тянемся к музыке и воспринимаем ее органами чувств потому, что это в целом привлекательно для мозга. О музыке говорили по-разному: Стивен Пинкер назвал ее «чизкейком для слуха»[59], а Вольтер считал, что «то, что глупо говорить, следует петь». Очень важно понять отношения музыки с мозгом и нервной системой, чтобы узнать, каким образом чувства задействованы в создании уникального восприятия музыки и как это влияет на наш внутренний мир эмоций и памяти. Основная сенсорная система, воспринимающая музыку, – это слух. Но некоторые люди могут «читать» музыку и при этом «слышать» ее. К сожалению, я скорее просто любитель, хотя в молодости и научился «читать» музыку. Я понимаю, что означают ноты, но это все, на что я способен. Когда играет музыка, я слышу ее в своем сознании, но способность прочитать ноты в этот момент никак не влияет на то, что я могу «слышать». Часто ко мне привязывается какая-нибудь мелодия. Пока я писал эту главу, в голове постоянно крутилась песня Рэнди Ньюмана You’ve Got a Friend in Me («Я – твой друг») из мультфильма «История игрушек», который мы любим смотреть с трехлетним сыном. Самое смешное, что это просто строка из названия, которая никак не выходит у меня из головы. Шесть простых нот, связанных с шестью слогами, не давали мне покоя всю прошлую неделю. Я знаю, что в конце концов избавлюсь от привязчивой песенки, но одновременно надеюсь, что она не забудется совсем. Большинство таких мелодий в лучшем случае раздражают, а в худшем – отвлекают и выводят из себя. Их трудно выбросить из головы, и именно поэтому Оливер Сакс называет их «мозговыми червями». Я испытываю к этой конкретной песенке сильную эмоциональную привязанность: мультфильм «История игрушек» я смотрел со всеми тремя детьми, и мелодия из него – это нить, связывающая меня с ними, она уже стала частью моей памяти. Любая кинолента надоест, если посмотреть ее девяносто раз, но конкретно этот фильм и привязчивая песенка из него стали своего рода «мадленками» для моего слуха.