Родовая земля - Александр Донских

Ехали в Иркутск молча, как это случается в дороге с чужими людьми, которые сразу не понравились друг другу. Под колёсами подпрыгивала и дробно билась в жестяное днище пролётки галька, под копытами вспыхивали искры. Неба не было видно, только маячили вдали холодные электрические огни города. На Великом пути шла извечная и словно бы совершенно равнодушная к людям работа железа и пара.

И ещё несколько месяцев крепился и сдерживался её возлюбленный, не настаивая на скором отъезде, хотя обстоятельства уже требовали твёрдого поступка с его стороны: кончались деньги, а грузинский дед присылал строгие, ультимативные письма с угрозами, что не оставит ему наследства. Виссарион нервничал, порой замыкался в себе, но пойти против любимой не осмеливался. Она, видимо, всё ещё оставалась для него богиней, которой он поклонялся.

Чуткая Елена слышала сердцем, как порой дрожит эта его нетерпеливая нездешняя душа, жаждущая других дорог, других забот, других высот. Она не хотела думать, что же будет впереди: она стала бояться будущего, в котором не будет её маленького сына. Иногда Елене представлялось, что она беспролазно запуталась в своих чувствах и ясно не представляет, чего же ей собственно надо от жизни.

Своим чередом подошла зима. Тёплые, сыроватые, но слепящие снега ноября в одну ночь накрыли Иркутск и округу. Утром Елена прильнула к окну и ей показалось, что уютнее и надёжнее места во всём белом свете не может быть. Огромное высокое небо было охвачено голубым пламенем, хотя солнце ещё только готовилось взойти из-за домов. Вдали переливалось яркими тонами изумрудное ожерелье Ангары. Немецкая кирпичная кирха, плотно прикрытая со всех сторон деревьями, чудилось, что вместе с ними и утонула в этих роскошных снегах, только остроконечная башенка с крестом красно как будто протестовала зачем-то этому напору новой блистающей белой жизни. Лобастый купол Русско-Азиатского банка так выбелился снегом, что походил на седого бородатого старика, — не Деда ли Мороза? — улыбнулась Елена, как маленькая девочка, ожидающая чуда, сказочного сюжета. Повозки и экипажи на перекрестье Большой и Амурской весело, озорно заносило, и лошади вздыбливались, ржали, а кучера, матюгаясь и размахивая вожжами и кнутовищами, чуть не на карачках вылезали из сугробов; а выбравшись — порой снова валились в снег, тонули в нём. «Я никуда отсюда не поеду. Это моя земля, и она прекрасна», — подумала, сладко потянувшись, Елена. Её плеча коснулся Виссарион, и она отчего-то испуганно вздрогнула.

Декабрь отстоял влажноватым, оттепельным, и представлялось, что вот-вот разойдётся весна, нахлынут монгольские конницы южных ветров. Только ночами загустевали морозы, куржавя деревья и набрасывая на окна нежное кружево изморози.

Многоопытная, ловко заметающая следы Любовь Евстафьевна два раза тайком привозила к Елене в «Central» сына. Виссарион смущённо улыбался ни разу прямо не взглянувшей на него Любови Евстафьевне, мял свои тонкие белые пальцы, неясно и коротко смотрел на мальчика и как-то незаметно удалялся из номера. Елена тоже как будто забывала о Виссарионе, и он, когда уже выходил в двери, оборачивался к своей возлюбленной, покашливал в кулак, — но Елена не понимала. Она всецело была занята Ванечкой — сбрасывала с него верхние одежды, нетерпеливо развязывая крепкие бабушкины узлы, целовала румяные щёчки. По-бабьи чего-то охает, вздыхает, а то и всплакнёт. Всё приметит — царапинку на ухе, высохшую на окологлазье слезу, дырочку на рубашке. Любовь Евстафьевна, горделиво, заносчиво отказываясь раздеться, придирчиво озиралась, качала маленькой, плотно укутанной шалью головой, щурилась на дорогие картины, золотистые обои, изысканных форм канделябры и другую утварь богатой залы:

— Ишь живут… аристант…краты… али как вас тута?

О Виссарионе она никогда с Еленой не заводила речь, будто его и не было на белом свете.

Виссарион возвращался поздно, и он и Елена не могли найти тему для разговора. Какое-то тяжёлое чувство разъединяло их души.

— Ты меня ревнуешь? — спросила Елена после второй встречи с сыном у Виссариона, принаклонив на его плечо голову. Он слегка отвёл своё плечо, так что Елене стало неудобно, и она подняла голову. Странно покраснел — в глазах влажно вспыхнуло. — Глупенький, — погладила она его по голове. — Я тебя люблю… а сын… сын… — Но она замолчала, не отваживаясь произнести что-то очень важное для себя. Смотрела за окно — по улицам пуржило, раскачивало ветви тополей и сосен, на кирхе метался «язык» колокола, какие-то мужики ловили его и пытались привязать к ограждению. Отвела глаза от окна, вздохнула, и всё же сказала: — А сын — это от Бога. От Бога, Вися.

— Не называй меня Висей — противно… Что, от бога, которого нет? — недобро отозвался он, бесцельно разминая пальцами сигарету.

— Но сын-то есть, и это навсегда со мной, — не сразу откликнулась Елена.

— Да, да, конечно, дорогая, — торопливо произнёс он и сомкнул её губы холодным крепким поцелуем, как будто не желая, чтобы она ещё что-то сказала.

— Я боюсь тебя потерять, — всё же успела сказать она, задыхаясь в его объятиях и отвечая на поцелуи.

Её напугал этот резкий и, показалось ей, неуважительный тон со стороны возлюбленного, и она непредумышленно на несколько дней замкнулась в себе. Она ничего определённого не обдумывала, ни на что не отваживалась, но страх, что она в силу каких-то обстоятельств внезапно может потерять из своей жизни Виссариона, неотвязно преследовал её.

Об отъезде всё же договорились окончательно и бесповоротно — сразу после новогодних праздников. Бабушка сулилась ещё разок на Крещенье завести в гостиницу Ваню, а потом, уточнила, получится ли: Семён, кажется, совсем перебирается в город, и будет ли давать сына — почём знать. Покинут Иркутск и первым делом — к этому докучливому грузинскому деду заглянут; уже и телеграфировали ему. Деньги на исходе, а он всё же обещался помочь, завещать капиталы своему единственному внуку. А потом — Петроград, Москва, интересная, насыщенная свершениями жизнь, — рисовал будущность Виссарион, и Елена невольно покорялась его страстности и устремлённости. Однако холодок в отношениях установился. Оба ощущали его, но не хотели признаться в этом друг другу. Понимали: необходимо что-то бесповоротно менять в своей жизни.

Она не хотела, но он вытащил её на новогодний бал-маскарад в Общественное собрание: желал устроить для любимой роскошный весёлый праздник и как бы распроститься, наконец-то, с Иркутском, Сибирью — этой необыкновенной землёй, на которой он умирал и воскрешался, которую любил и ненавидел. Он надеялся, что навсегда её покидает, а потому и расстаться надо как-то широко, с ликованием — ведь выжил, сохранил здравость ума!

Елене было сшито самой востребованной, дорогой модисткой мадам Долинской с европейски блистательной и многоликой Пестеревской улицы великолепное платье, призванное затмить — втайне надеялся Виссарион — публику. Оно было из белоснежной, тончайшего узора тюли, с неисчислимым ворохом оборочек, выточек. Елена примерила, и ей показалось, что она вошла в облако или сама стала облаком, которое вот-вот подхватит ветер и унесёт неведомо куда. Она словно бы выплыла из примерочной в залу к Виссариону, раскружилась: